Владимир Курочкин - Избранное (сборник) Страница 26

– Здравствуйте! – и опять замолчал, что-то обдумывая.

– Лошадь нужна, – сказал Николай.

– Вот незадача! Кони у меня все на работе. Лес, воду возят… Может, об чем другом договоримся…

– Какие тут могут быть разговоры! Человек при смерти! – вскочил Николай.

– На руках снесем. У нас тут километрах в трех больница есть. Хорошая, – гнул тот свою линию.

– Ей серьезная операция нужна. Дашь лошадь?

Председатель молчал, дергая бородку.

– Товарищ Зотов, у нее действительно очень тяжелое заболевание, – вмешалась женщина.

– А что у нее? – посмотрел председатель на летчика.

Тот, в свою очередь, быстро взглянул на женщину, она молчала.

– Эндокардит, – назвал Николай первую пришедшую ему в голову мудреную болезнь.

– Что же, разве тут звери? – подобрел председатель колхоза. – Вот что, километров на пятнадцать я вас подброшу… до следующей деревни. А там возьмете другую лошадь.

– Согласен. У машины поставьте сторожа. На вашу ответственность. Механик приедет, – сказал Николай и вышел на улицу.

У самолета он с большим трудом ввернул в землю два крюка. К ним привязал плоскости самолета. Потом, покопавшись в моторе, закрыл его куском брезента. Отошел, проваливаясь в сугробе, отмывая руки снегом. Мальчишки разглядывали его распухшее, красное лицо и перешептывались – все это ведь было им в диковинку. Ребята надеялись, что таким зрелищем они будут обеспечены на целый день. Но не тут-то было. Летчика через десять минут и след простыл, стоило ему только сесть в сани.

Сразу же за околицей их встретил ветер. Николай потянулся закрыть мешок.

– Не надо, – сказала старуха. – Я смотреть хочу. Не верю я вам.

– У нас тут ветерок с накатом. А у вас там, наверху, небось от него тоже спасения нет? – сказал летчику возница, старый колхозник.

Николай промолчал. У него ныло лицо. Оно опять начало подмерзать, и кожа, съеживаясь, причиняла ему острую боль. Да еще его раздражало в их езде отсутствие какой бы то ни было мало-мальски стоящей скорости. Он привык к другому движению.

– Папаша, прибавь газку. Так ведь мы и к вечеру не доберемся, – с трудом шевеля распухшими губами, попросил Николай.

Возница охотно взмахнул кнутом и причмокнул.

Через минуту Николай спросил:

– А далеко ли, папаша, до железной дороги?

– У-у, брат, – затянул колхозник, – километров двадцать пять – тридцать, не меньше. Это по нынешней дороге…

– Вези прямо на станцию! – перебил его Николай, внезапно приняв какое-то важное решение.

– Как же так? Мне председатель велел только до ближней деревни.

– Давай, давай! Надо помочь больной гражданке. Ты и сам бы на ее месте попрекнул: хороша, мол, авиация, спасти не может.

– Так то самолет – железо, а тут лошадь, – обиделся старик, но, стегнув конягу, свернул с дороги.

Они обманули ветер. Он дул им теперь в спину. Он ожесточился и налетал, как индюк, но им это было уже на руку, он подгонял их.

Больная закрыла, наконец, глаза.

Николай накинул ей на лицо клапан мешка. Сам он прятался от ветра в меховой воротник комбинезона, иногда соскакивал и бежал рядом с санями, похлопывая себя рукавицами по бокам.

Но вот пошел снег, и ветер начал крутить. Слепило глаза. Коняга еле-еле перебирал ногами.

– Нет, гражданин хороший, не выйдет ничего, – сказал старик и остановился. – И сам пропаду и вас погублю. Не способно животное такую метель выдерживать.

– Так. Значит, выходит, сил у нас нет мамашу спасти?

– Погода не позволяет. Сам видишь… Есть тут у нас в стороне поселок совхозный… там у них грузовики… Да вот я вас и доставлю туда, если с пути не собьюсь…

Сказано – сделано. И вот уже летчик Николай стоит в комнате, на двери которой висит табличка «Директор». Старуха осталась в коридоре.

– Что вам? – спросил его хозяин комнаты.

– Здравствуйте! Я летчик санитарной авиации. Мне нужно доставить на станцию тяжелобольную.

– Вы ошиблись. Здесь не больница.

– Я вас и не прошу лечить. У вас ходят на станцию грузовики. Пусть подбросят меня и больную…

– Это невозможно! У нас санитарные правила. Мы возим на грузовиках овощи.

– Раз в жизни можно нарушить… На кой черт нужны правила, если человек умирает!.. Сердца у вас нет… – И Николай распахнул дверь, за которой стояли носилки.

В конце концов хозяин комнаты вынужден был схватиться за телефон.

– Хорошо, я дам сейчас распоряжение. Уходите…

Потом опять было движение, на ветру, сквозь падающий снег. Старуха стонала, когда машину подбрасывало на ухабах. А над больной – Николай.

– Потерпите, мамаша, немного осталось… Мы с вами летим прямо к цели бреющим полетом…

На вокзале, куда они прибыли уже в темноте, отмахав по морозу километров тридцать, все было забито ожидающими поезда. А поезду полагалось быть только утром, через десять часов. Старуха реагировала на это своим обычным стоном.

– Не бросайте меня!

– Вы обижаете меня, мамаша. Ну что вы заладили одно и тоже?

– Я вам не верю, – ответила больная, глядя на него тоскливыми глазами. – Вы молодой, а кому охота за старухой ходить да еще в такую погоду!

– Ах, мамаша, мамаша, какие вы глупости городите! Да разве я способен? Разве Николай Воронцин способен бросить вверенного ему больного человека? Вот я вам сейчас адрес свой напишу. Если обману, в суд можете подать.

Он с горячностью отстегнул планшетку и на обрывке белого поля карты написал адрес. Сунул клочок бумаги в мешок, в горячую сухую руку старухи.

Носилки стояли неудобно, на ходу. Люди цеплялись за них ногами и бранились. А сквозь двери пар, вылетающий на морозный воздух, врывался обратно и осаждался крупными каплями. Николай, приткнувшись было у стены, поднялся опять. «Нужно еще раз наведаться к дежурному по станции. С одного раза не проймешь».

– Там старуха лежит. Больная… У самого входа, – сказал он дежурному.

– Слышал. Ничем не могу помочь. У нас все пассажиры в общем зале.

– Но больной нужно другое место.

– Не могу нарушать правила. Если делать для всех исключения, то не будет никакой дисциплины. Вы знаете, что такое для нас дисциплина?

– Знаю. Я сам служу в санитарной авиации. Я знаю, что такое дисциплина. Покажите правила… Женщина при смерти…

– Оставьте! Вы все приходите сюда с жалобами, а я должен ломать голову. Я уже допустил нарушение, обещав вас посадить вне очереди на поезд.

В таком духе разговор мог бы продолжаться и до прихода поезда, если бы Николай не вспомнил, что ничего еще не сообщил своему начальству. Он ринулся на телеграф. Дежурный проводил его встревоженным взглядом, начиная сомневаться…

Вернувшись, Николай не нашел носилок со своей больной. Они были перенесены в пустую холодную комнату.

Пожилой железнодорожник с большой связкой ключей в руках встретил его там:

– Это вы ей начальством будете?

– Я.

– Приказано вас сюда на постой. Не мусорьте только. Особое здесь место. Для комиссий… Если кончаться будет, меня крикни.

Николай присел на единственную стоявшую тут массивную скамью.

Больная лежала на носилках неспокойно, она пыталась вылезти из мешка. Он захотел помочь.

– Я сама, – сказала старуха, – не смотрите.

Он отвернулся и стал ждать. У старухи ничего не выходило.

Тогда он молча и решительно вытащил ее из мешка и проводил по коридору.

Потом, приведя на место, он, осторожно впихнув старуху обратно в мешок и сбегав в буфет за съестным, плюхнулся на скамью. Старуха неожиданно сказала:

– Соснул бы, сынок. Уморился ты.

– Я бы покурил, – сказал он, – да трубку любимую потерял. С тех пор и курить бросил.

– А ты сосни. Лицо у тебя намерзлось. Во сне боль отойдет.

Николай прилег, но сон не шел. Чувствовал себя словно в длительном полете, когда уже летишь в полусне и напрягаешь последние силы, чтобы следить за приборами. И, точно в настоящем полете, вздрагивал и шевелил руками и через силу улыбался, радуясь, что ему удалось по свойски разделаться со всеми серьезными препятствиями. Оставалось уже немного…

Но самая тяжелая часть путешествия началась только в поезде. И не потому, что оставалось проехать сто шестьдесят километров, а оттого, что Николая окружил такой туман рассуждений и догадок о судьбах его и старухи, что он растерялся. Люди приходили даже из соседних вагонов. Хорошо еще, что все были настроены дружелюбно. Но вот раздался и бранчливый голос:

– Умники! Везут в общем вагоне. Инфекция ведь не дремлет, она свое дело знает.

Тут даже самый кроткий возмутился бы:

– Не празднуйте труса! Больная у меня не заразная.

Но голос не унялся:

– А вам, как летчику, стыдно! Сам-то крепкий, а тут люди разного здоровья едут.

– А что, разве уж на ладан дышите? – только и оставалось, что разозлиться.