Сергей Снегов - Река прокладывает русло Страница 27

Ему показалось, что он с Павловым знаком давно. Это был человек, характер которого определяется с первого взгляда. Павлов был именно таков, каким казался. Он шел по жизни, натыкаясь на людей, как на предметы. В нем уже много лет пылала неугасимым огнем одна идея, он жил только ею, только ради нее, не отвлекаясь ни на что иное. Даже разговаривая с другими, вежливо кивая головой и поддакивая, он не переставал думать о своем. Иногда он отвечал невпопад. Его многие считали бестолковым, хотя он был всего лишь сосредоточенным. Женщины дружно его не терпели; он опасался и сторонился их.

Лескову он сказал после взаимных расспросов о том, кто чем занимается:

— Вы, значит, разрабатываете автоматку? Это хорошо. Но этого недостаточно. Если вы автоматизируете малоэффективный процесс, то проку от этого грош. Представьте себе, что создана совершенная автоматика для толчения воды в ступе — машинами вместо человека. Толченая вода все-таки не лучше обычной. Не автоматизировать нужно наши современные агрегаты и процессы, а выбрасывать их, как старье.

Лесков возразил, уязвленный:

— Нас совершенно не касается, какие у вас процессы — отсталые или передовые. Мы приходим и видим, что все держится на тяжком человеческом труде. Это непорядок. Мы убираем человека и ставим взамен него автомат — регулятор, командное устройство или реле. И все в порядке.

Павлов утвердительно кивал головой; со стороны могло показаться, что он согласен с Лесковым. Но сказал он совсем другое:

— И выходит, автоматика ваша никуда не годится, если не дополнить ее революцией в технологии.

Лубянский, возвратясь, застал странный спор. Каждый говорил о своем, не слушая аргументов противника и не опровергая их. Пока один высказывался, другой обдумывал, как развить дальше свою мысль. Лубянский дружески предложил перейти от технических проблем к чаю. Павлов ушел далеко за полночь. Лубянский спросил:

— Как вам понравился Павлов? Правда, занятная фигура? В укрупненных дозах он невыносим, умрешь от скуки.

— Нет, что вы! — искренне удивился Лесков. — С Павловым не скучно. У него мысли. И сам он очень приятен.

Павлову, видимо тоже понравился Лесков. Павлов теперь стал частым посетителем гостиницы. Он приходил, спрашивал: «Можно?» и садился на стул или койку, в течение всего вечера уже не меняя места. Чаще всего он молчал, а если говорил, то лишь о своей идее революционного переворота в современной металлургии. Временами они часами сидели с Лесковым, изредка перекидываясь словами, не скучая и не тяготясь. После такого молчаливого вечера Павлов брел к себе домой в другой конец города с ощущением, что время проведено очень неплохо.

При Лубянском этот распорядок менялся. Лубянский не терпел молчания. Оно казалось ему пустым. Если Лубянский сам не говорил, он заставлял говорить других. Он умел не только красноречиво высказываться, но и великолепно слушать. В его присутствии все обретали дар речи.

Лескову он как-то сказал:

— Слушайте, Александр Яковлевич, это нехорошо. Вы знаете о нас все, мы о вас — ничего. Выкладывайте, за какие прегрешения вас выдворили в Черный Бор.

Лесков рассказал о спорах в проектной конторе.

Лубянский удивленно пожал плечами.

— Значит, ваш Пустыхин ругал автоматику, потому что она мода? А почему такая нелюбовь к моде? Ей-богу, ваш противник лишен способности мыслить широко. Нужно только философски поставить вопрос: что такое мода? Ответ явится немедленно: мода — это нечто новое, свежее, всеобщее и обязательное. Что же в этом плохого?

— Все дело в том, какая мода, — пробормотал Павлов.

— Да, конечно, — подхватил Лубянский. — Важно содержание. Но что может быть лучше по содержанию, чем это — освобождать людей от тяжелого физического труда?

Он закончил поучительно:

— Модобоязнь в наше время не оригинальность, а косность. Если появилась мода на хорошее и ценное, так побольше бы таких мод!

С этим все согласились. Лубянский продолжал:

— А почему у вас плохое настроение, когда вы получаете письма? Я заметил по адресу на конверте: пишет женщина. Вы мрачнеете дня на два после каждого письма. Надеюсь, к вашим неудачным спорам по автоматике письма отношения не имеют?

— Это сестра, — пояснил Лесков. — Она скучает без меня.

— И вы сочувствуете ей? — одобрительно проговорил Лубянский. — Ничего не скажу, хороший брат.

Лесков покачал головой. Нет, дело, скорее, в том, что он плохой брат, зато Юлька — хорошая сестра. Она сумасшедшая. У нее сейчас появился нелепый план: летний месячный отпуск провести не в Крыму, а на севере, с ним, в Черном Бору. Вместо того, чтобы отдохнуть и подлечиться, она собирается потратить время на него, на уход за ним, на жизнь с ним в этом отвратительном климате. И где он поселит ее, если придется согласиться с ее глупым решением?

— Это не затруднение! — великодушно сказал Лубянский. — Здесь и поселите, в этой комнате: я на месяц переберусь куда-нибудь к знакомым. Вовсе не нелепый и не глупый план, а самый правильный. Заочно одобряю вашу сестру.

Павлов с грустью обвел глазами тесный номер. Он уже успел свыкнуться с тем, что раза три в неделю приходит сюда в гости, ему было бы трудно обойтись без двух приятелей. Павлов нерешительно заметил, что в Крыму все же лучше, чем в Заполярье, особенно летом: тут ледяные дожди и сырые ветры. Но его никто не слушал. Лесков с благодарностью сказал Лубянскому:

— Если вы на время переедете, я напишу, чтоб она приезжала. По-честному, только эта комнатная проблема меня беспокоила. Я ведь тоже очень хочу видеть ее, мою Юльку.

23

Лесков написал сестре короткое письмо, у него не было времени подробно расписывать. Работа, огромная, черная, радостная работа навалилась на плечи Лескова, пылала в его душе. Еще никогда он с таким увлечением не трудился. Две противоречивые линии современного технического развития удивительно сплетались и дополняли одна другую в его работе. На медеплавильном заводе он освобождал людей от тяжкого физического труда, делал труд их легким и радостным: век механизации наступил и на этом дедовском участке металлургии. А на обогатительной фабрике он отделял машину от человека — механизация превращалась в автоматизацию.

— Плевать нам на все великие шаблоны, которыми грозил Лубянский! — ликуя, говорил Лесков Закатову. — Ничто теперь не сведет нас с пути.

Но вскоре на Лескова с разных сторон стали обрушиваться тяжкие удары. Первый из них нанес Крутилин. Триста рублей взысканного штрафа карман директора не опустошили, но душу его опалили. Заступничество Бадигина, казалось, еще больше разозлило Крутилина. Не было совещания, где бы он не поминал недобрым словом лабораторию. В частных беседах он иначе и не называл Лескова, как «сопляк», «бездельник». Лесков не принимал этих слов за большую обиду и не только потому, что брань на вороту не висела: слишком уж мелка была породившая их причина. Однако за бранными словами Крутилина стояли дела: он не подписал счета за наладку регуляторов.

Наладка приборов — это область техники, где она соприкасается с искусством. Здесь все зависит от мастерства самого наладчика, и очень нелегко, пока приборы не заработали, судить, сколько осталось до завершения. Щукин проставил процент выполненных работ весьма условно и сам отправился на завод, чтоб обосновать расчеты. Но Крутилин не хуже Щукина разбирался в сметах, он в каждой процентовке легко находил слабые места. И он полностью выполнил то, чем грозил Бадигину, — взял под свой личный контроль работу лаборатории.

— Сорок пять процентов сметы выполнено? — сказал он насмешливо. — А по-моему, только пять. Ни копейки не заплачу, товарищ Щукин, пока все автоматы не заработают. Вот так, старина. Будь здоров пока!

Щукин горестно сказал Лескову:

— Не следовало вам ссориться с этим типом, Александр Яковлевич! Формально мы ничего доказать не сможем.

Лесков гневно возразил:

— Не бойтесь, и на Крутилина управа найдется. Этого мало, что он формально прав!

Лесков кинулся к Кабакову. Он поймал директора на лестнице — Кабаков ехал обедать. Лесков знал, как не просто пробиться к Кабакову на прием. Он атаковал его тут же, на ступеньках. Кабаков слушал его с неудовольствием. Он хмуро ответил: с такими претензиями нужно идти к плановикам, у директора комбината десятки тысяч человек в цехах, ему трудно судить, как сработал тот или иной наладчик.

Лесков запальчиво крикнул:

— Не в планировании дело, а в Крутилине! Этот бонза плюет на все незавершенки, ему только подавай готовое.

— Прежде всего, товарищ Лесков, никаких бонз! — холодно возразил Кабаков. — Крутилин строил заводы для страны, когда ты еще в детский сад ходил, — уважать надо! А если в чем он ошибся, другой метод есть, тоже без бонз, — производственное совещание, парторганизация. Это тебе на будущее, товарищ Лесков. А что до незавершенок, так столько хаоса с этими процентовками, что и святого допечет. В общем, об этом деле надо разговаривать с нормировщиками и плановиками, а не со мной.