Сергей Воронин - На своей земле Страница 28

— Подожди, вот сейчас засветим…

И верно, через минуту зажглась лампочка. Она была маленькая, ослепительно яркая. Костя взглянул на нее, потом перевел взгляд на Кузьму и вместо его лица увидал радужное пятно. Иван Сидоров то выбегал в сени, где глухо и ровно гудел мотор, то заглядывал в комнату и смеялся обросшим волосатым ртом.

— Так что, Кузьма Иваныч, это уж теперь по моей принадлежности быть возле мотора. Механиком буду я!

В агитпункт набивались люди. Было тесно. Пришел Степан Парамонович, подняв голову, посмотрел на лампочку и почесал переносье.

— Видал, а? Видал? — наскакивал на него Сидоров. — Техника!

— Это что ж, ничего… приятно. Как раз к празднику, — миролюбиво сказал Щекотов, щурясь от яркого света.

— А ты как думал? Уж если что мы задумали, так завершим, как зубилом отрубим! — хорохорился Сидоров.

Кузьма улыбнулся и подошел к Косте:

— Ну, что?

Костя отвел его в пустой класс.

— Я вам все скажу, — зашептал он, — только не гоните отца из колхоза. Нет ему больше жизни, как здесь. Пропадет он. — И рассказал все, как было.

— Ладно, Костя, — задумчиво смотря на его запавшие глаза, на шелушащийся от мороза нос, тихо ответил Кузьма, — попробую отстоять его перед колхозниками.

Заснеженные сосны стремительно бежали навстречу. Кусты в ужасе отскакивали от дороги — ж-ж-ух! — и уже оставались позади. Машина мчалась. Сдержал свое слово Сокол, прислал механика, прислал полуторку. Полный кузов набилось людей. Весело было ехать в этом напоенном морозным воздухом занимающемся дне, петлять по лесной дороге, неожиданно выскакивать на поля, обрамленные далеким лесом, видеть голубое праздничное небо, золотые пятна на стволах заиндевелых сосен.

Эх, и молодец же шофер, что так лихо ведет машину! Дыши во всю грудь, вбирай в себя этот чистый, морозный воздух, смотри широко раскрытыми глазами на все, что тебя окружает. Смейся, кричи напропалую и мчись, мчись навстречу ветру!

И люди смеялись, кричали, пели песни.

Пел и Кузьма. Никто не думал, что у него такой сильный, красивый голос. Но никто и не удивился этому, словно так и должно было быть. Кузьма пел ту самую песню, какую часто певал в блиндажах и землянках, — пел «Катюшу». И все вместе с ним пели эту песню. У Груни стали такие голубые глаза, что Николай не мог смотреть в них, ему было больно, как если бы он смотрел на солнце.

Груня пела заливисто, словно весенняя птица. На одном из ухабов, когда машину подбросило, Николай Субботкин ухватился за Грунькину руку и больше уже не выпускал. Груня остро взглянула на него, он сделал вид, что ничего не замечает, и затянул песню таким срывающимся голосом, так начал врать, что Галактионов даже высунулся из кабины и спросил: «В чем дело?» Конечно, Николаю не следовало бы петь. Но что же делать, если песня сама рвется из груди. К тому же он был твердо убежден, что поет хорошо. Он не замечал насмешливых улыбок, не замечал, как Груня хмурится. И вот она уже не поет, вырывает свою руку и смотрит на него злыми глазами. А он, как на грех, не понимает, почему она так смотрит и поет еще громче.

— Осел тоже орал! — отталкивая Николая, кричит ему в ухо Грунька.

Про того, которого любила,Про того, чьи письма берегла…

Запрокинув бороденку в небо, закрыв по-соловьиному глаза, Поликарп Евстигнеевич забирался на такую высоту, что становилось страшно, как бы у него не оборвался голос.

Мария сидела рядом с Дуняшей.

«Как же она красива», — думал Кузьма. Ему хотелось встретиться с ней взглядом, хотелось увидеть, как она улыбнется.

Кузьма склонился к розовой щеке Марии:

— Вы сегодня очень красивы, Мария Поликарповна!

Мария улыбнулась.

Эх, и хороша улыбка у девушки, которая тебе нравится! Гони, шофер, гони во всю мочь, так, чтоб ветер гудел в ушах, чтоб солнце забегало то слева, то справа. Гони, шофер!

А Дуняша опустила голову. Она все еще помнила те дни, когда Кузьма танцевал с ней, когда они катались с горы и он держался за ее плечо и весело, озорно кричал. «Что ж это он, так на меня и не посмотрит? — тоскливо думала она. — Видно, не любит». И зорким, ревнивым глазом замечала, как Кузьма каждый раз, встретясь взглядом с Марией, начинает петь еще громче, как будто всю свою душу хочет вылить в песне.

А машина мчалась, то ныряя в голубую тень, то вырываясь на солнечный простор.

Никандр оглянулся. Как было бы славно, если бы сейчас ехала Полинка. И надо же быть такой истории! Когда машина была уже готова, — вот-вот отправится, — Никандр заметил, что Полинки нет. Он соскочил с кузова и помчался в дом Хромовых. Он бежал и ругался. С вечера еще договорились, что все комсомольцы проголосуют в первый рейс.

Войдя в дом, он яростно хлопнул дверью.

— Полина!

Никто не отозвался. Никандр быстро прошел в горницу и там увидел Полинку. Она сидела у окна, положив голову на руки.

— Ты спишь, что ли? — сердито крикнул Никандр.

Но и тут Полинка не отозвалась. Тогда он потряс ее за плечо.

— Не поеду я!

— То есть, как это ты не поедешь? Сейчас же собирайся!

Полинка чуть слышно ответила:

— Уходите, не то опоздаете на машину… вон гудит.

— Да ты что это? Собирайся!

— Не могу я ехать, Никандр. — И, пряча лицо, добавила: — Мне еще восемнадцати лет нету, двух недель не хватает…

Никандр протяжно свистнул и побежал к машине.

«А жаль, что Полинки нет, с ней было бы еще веселее», — подумал он.

Пусть он вспомнит девушку простую,Пусть услышит, как она поет…

— Почему же вы не поете, Мария Поликарповна? — донесся голос Кузьмы до Дуняши.

Ну что бы ему сказать это ей, Дуняше? Как бы она запела! Разве так поют, как поет Грунька или Настя? Вот-то слились бы два голоса в один, — голос Кузьмы и ее, — если бы он сказал ей: «Почему вы не поете, Дуняша?»

Мария пожимает плечами и, чуть запрокинув голову, смотрит на Кузьму, А он поет. Как он поет!

— Охрипнете, Кузьма Иваныч, на морозе-то, — глухо говорит Дуняша. В глазах у нее слезы. Может быть, от ветра? Может, от солнца?

Солнце впереди машины, яркое, громадное.

Степанида Максимовна все видит. Ей не по сердцу Мария. Разве не найдется девушки для Кузьмы? Разве обязательно вводить в дом вдовую солдатку?

— Кузынька! — кричит Степанида. — Ты бы повернулся в нашу сторону, неровен час, грудь застудишь…

Кузьма стоит в шинели нараспашку. Он смеется. Когда ветер задувает полу, вся грудь у него начинает сверкать орденами и медалями. У Груни от восхищения еще больше голубеют глаза.

— Да разве такую грудь застудишь? — кричит она.

Но вот и приехали. Машина, круто завернув во двор, останавливается у крыльца сельсовета.

Весь дом в зелени сосновых ветвей, перевитых кумачом.

В зелени большой портрет кандидата в депутаты Верховного Совета страны.

Часть третья

Весна пришла ночью: с полей потянул влажный ветер, он принес в деревню запах талого снега, и до рассвета тяжелые капли торопливо падали с крыш, пробивая в сугробах глубокие лунки. Весенний ветер, словно соскучившись по лесам, припадал к уснувшим деревьям, и они, просыпаясь, сбрасывали с окоченевших ветвей снег. Утром прошел теплый дождь, и сразу обнажились в черных проталинах пригорки, и где-то глубоко под снегом побежали ручьи. В оврагах и на берегах реки красная верба покрылась толстыми пушистыми почками. Но к вечеру подморозило. Дороги обледенели. И когда взошла прозрачная луна, ее отражение было всюду: и в длинных сосульках, и в стеклянных лужах, и в глянцевитых крышах домов. А потом подул холодный воющий ветер и посыпал, посыпал снег. Ветер кружил его, заметал, вбивал в узкие щели сеней, и на утро снова стояла суровая, заледенелая зима, как будто и не было теплого ветра, как будто не звенела голубая капель. Но в полдень небо прояснилось, стало сильнее пригревать солнце, и опять побежали ручьи. С дощатой крыши нового скотного сарая упала подтаявшая сосулька, ее схватил Витька Лапушкин, сунул в рот и стал подскакивать на месте.

И вскоре, как говорится, «весна вступила в свои права».

В колхозе «Новая жизнь» начался весенний сев. Много было смешного и горького в эти дни. Прежде всего оказалось, что лошадь, та самая, на которой зимой работал Костя Клинов, совершенно не годится на пахоте; как только ее ноги завязали в земле, она садилась на хвост, как пес, и, если ее начинали стегать кнутом, скалила длинные желтые зубы. Объяснений такому поведению было немало. Кто говорил, что вся она пошла в Павла Клинова и никак не может работать без того, чтобы каждые полчаса не посидеть; кто говорил, что она цирковая; даже у Кузьмы на этот счет были свои догадки: он почему-то был уверен, что лошадь была артиллерийской. Но как бы то ни было, лошадь то и дело садилась, колхозники смеялись, а пахарь Алексей Егоров бросал на землю вожжи, отирал со лба пот и начинал круто ругаться.