Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья Страница 29

Бабка не голосила. Все делалось быстро, бесшумно и споро. Гроб сколотить было не из чего, некогда, и стучать молотком тут негоже. Место для могилы выбрали укромное, незаметное. Пока ребята готовили последнее прибежище для доброго дядьки Еремы, Ядвига спеленала покойника двумя простынями и еще успела сбегать на то место, откуда стреляла. Подобрала там все стреляные гильзы, а на обратном пути и позицию Григория очистила.

Схоронили молча. Старательно замаскировали бугорок дерновыми пластами, а сверху еще набросали сухой травы, так что приподнялась тут не могила, а вроде бы небольшая копешка сена.

Потом начались торопливые сборы и маскировка жилья: все надо было сделать так, чтобы любой вошедший сразу понял, что живет здесь одинокая старуха и никого больше ни в хате, ни во дворе не бывало. Давно спустились потемки, но огня не вздували, говорили вполголоса, чутко прислушиваясь к тишине, стараясь не пропустить ни единого постороннего звука. За прудом было все так же мертво и тихо. Даже птицы, казалось, не смели тревожить своими голосами это безмолвное царство смерти.

Собрались ребята моментально. Немецкие ранцы набила им бабка доверху разной едой. Шинели скрутили в скатки. Фуражек у них не было, шляпу свою Василий потерял, а Григорий не захотел увечить солдатскую форму. Ужинали в потемках, сама Ядвига есть не могла. И говорила она мало, лишь не спускала глаз с сыночков, ставших ей за эти месяцы роднее родных.

Потом все вышли во двор, забрали с собою коня, корову, телка́, овечку — тоже на поводок, а ягнята от нее не убегут, и двинулись все в лес, в сторону хлебного поля. Не доходя его, скотину пристроили на привязи. Прибрали скошенный хлеб, снопы составили в суслоны и стали прощаться.

— Ну, баушка милая, — сказал Василий, — уборку-то, видишь, едва начать мы успели, остальное одной тебе доделывать…

— Все доделаю, сыночки мои, — бросилась она обнимать ребят. — Все доделаю, если швабы не прибьют. — Здесь позволила себе Ядвига негромко поголосить.

— А може, нам в леске где-нибудь поблизости задержаться, поколь немцы-то придут? — предложил Григорий. — Авось, подмогнем в трудный момент.

— Нет, нет! — испуганно оттолкнула их от себя бабка. — Уходите скорее и дальше. Без вас мне безопаснее будет.

— Ну, прощай, баушка! — скорбно выговорил Василий и отвернулся.

— Прощайте, сынки! Дай вам бог счастья.

Бабка осталась на краю поля, а солдаты двинулись в лес, в неизвестность, взяв направление на северо-восток.

В эту ночь Ядвига спать не ложилась — не уснуть. Да и дел еще нашлось достаточно. Уже перед восходом солнца, когда она, подоив корову, напоила всю скотину и задала побольше скошенной травы там же, в лесу, вернулась домой и села дрожать в комнате под окошко, из которого видна была тропинка, когда-то связывавшая ее с миром.

Одинокая, измотанная небывалыми событиями прошедших суток, жалкая и трепещущая перед грядущим, она сидела на том месте, где постоянно сиживал зимними вечерами дядька Ерема. За сутки лицо ее вдруг сделалось старым, почернело и осунулось, возле глаз и рта заметно проступили морщины. Всклоченные волосы так и не были прибраны, из черных сделались они вдруг серыми, а открытые выше локтя руки посинели и то и дело подергивались пупырчатой рябью.

Немцы появились в восьмом часу. И сколько их там пришло, из окна не видать. Но, как заслышала Ядвига топот кованых сапог, сжалась, словно желая тут же исчезнуть, еще больше почернела. Заколотило ее, лихорадочным ознобом всю ободрало. С места не двинулась. Тут и застали ее офицер с переводчиком. Другие солдаты, что шли сюда с офицером, — человек десять их было — остались шнырять во дворе и в огороде.

— Где твой лесник, матка? — спросил переводчик, входя первым и обшаривая взглядом комнату.

Офицер, осмотрев кухню, зашел в комнату и остановился на том месте, где недавно стоял топчан Василия. Бабка повернулась на стуле к нему лицом.

— Так где же лесник? — повторил переводчик свой вопрос. — Он здесь живет?

— Нет, — робко молвила Ядвига.

— А здесь, кто спит? — указал на топчан Григория.

— Мой дед спал… Он давно умер.

— А кто же немецких солдат побил, ты видела?

— Я не выходила из хаты… там страшная стрельба была… Я всю ночь не спала…

Выслушав перевод, офицер приблизился к окну, позаглядывал в него так и этак и, убедившись, что отсюда действительно ни пруд, ни берег, ни избушка не просматриваются сквозь густую листву, коротко сказал что-то и направился к выходу, поманив за собою переводчика.

С трудом отделившись от стула, потянулась за ними и бабка. На улице офицер несколько раз прошелся перед домиком по полянке, словно обнюхивая ее. А переводчик снова обратился к Ядвиге, сиротливо стоявшей у крыльца.

— Натерпелась ты страху, матка, — сказал, он, криво усмехнувшись, — но теперь тебе не будет скучно: много молодых людей здесь оставляем.

— А когда б твоя мать оказалась на моем месте, чего ж бы она делала?! — обиделась Ядвига.

Офицер позвал всех солдат со двора, и они направились восвояси.

— Моя матка умерла бы со страху, — бросил на ходу переводчик. — Да и тебе, наверно, придется постирать бельишко.

— Не твое то дело, — грубо оборвала его бабка и двинулась за солдатами. — Стыдно молодому смеяться над старым человеком!

Но прошла она за ними лишь до конца тропинки и отстала, увидев на дальнем конце площадки, возле крайних сосен, бугры вывернутой красной глины. Там немцы, засучив рукава, копали большую могилу. А другие перетаскивали к ней убитых.

Воротилась Ядвига к своему опустевшему, неприютному домику, но делать ничего не могла. Из головы не уходили слова переводчика о том, что здесь останется много молодых людей. Присела на крылечко и стала соображать: либо имел он в виду, что похороненные тут останутся, либо новая команда жить будет. Ведь первые-то зачем-то ж приходили. А для чего убили они Ерему? Подозревали в чем или так, из озорства?

Много разных вопросов теснилось в бабкином уме. Просидела она тут не один час и, уронив голову на подставленные руки, задремала.

Проснулась от грохнувшего за прудом винтовочного залпа и не вдруг сообразила, что это заканчиваются похороны. А через час вся команда ушла, но не обратно в деревню, а по еле заметной дороге за дальний конец пруда.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

Каждый секундный размах маятника часов, подсчитали экономисты, стоит Англии 66 фунтов стерлингов (около 1000 руб.), час войны обходится 3 600 000 руб., а сутки — 86 400 000 руб. Это для Англии. А сколько для России, для Франции, Германии, Турции и прочих. Сколько же стоила  в с я  война? А ведь ценности, сжигаемые в этом пожаре, созданы теми же руками, что держат теперь винтовку…

О, если б хоть половина всех несчастных вдруг осознала свою роль в наполнении денежных мешков, она бы всю свою ненависть обрушила не на окопного врага, а на владельцев миллиардов и миллионов!

Горячий воздух, пропитанный неумолимым солнцем, затаенно висел над притихшей землей. Далеко где-то, за синеющей полосой соснового перелеска, за пустым полем, неровно перепаханным снарядами, за болотом и маленькой речкой, не раз переходившей из рук в руки, глухо и лениво рокотал артиллерийский гром, словно предвещал настоящую грозу.

А настоящей грозы давно не было ни в природе, ни на фронте. Осатанело бесконечное сидение в окопах. Все реже случались вылазки, но ежедневно и методично работала артиллерия, и казалось, что какое-то страшное чудище неустанно скрежещет зубами, принимая кровавую пищу точно по заведенному распорядку.

Тимофей Рушников, тот самый Тимка, что летом девятого года приведен был матерью в хутор Лебедевский, весною шестнадцатого мобилизован. Прямо с поля взяли, где с матерью вместе работал. В Троицке прошел первичную подготовку в двенадцатой маршевой роте. Всего три недели их поучили, да первая-то неделька ушла на зубрежку титулов и званий всего царского сословия. А потом — на фронт, под Ригу.

Все лето сидели в окопах. И долго щадила Тимофея шрапнель, но все-таки царапнула повыше локтя, нешибко. Десяток дней провалялся в полевом лазарете. Навещать его приходил Петренко, из их же разведкоманды солдат, командир отделения. Назначен был недавно, и звание присвоили ему, но урядницкие лычки все «забывал» пришить, и оставался солдатом.

Дня два последних не забегал Петренко в лазарет. Тимофей не ждал его и сегодня, но, попрощавшись после выписки с товарищами, вышел на крыльцо и носом к носу столкнулся со своим отделенным командиром.

— Х-хе, — опешил Петренко, — уже здоров, Тима!

— Здоров, — бодро ответил Тимофей. — Опять на войну под твою команду двигаюсь.

Было видно, что хотел что-то сказать Петренко и обопнулся, затормозил. Это уж привычка такая у него была: вроде бы замахнется сказать чего-то, да вдруг за мягонький темно-русый усик дернет себя, в затылке почешет и либо промолчит, либо сгородит чего-нибудь совсем не подходящее.