Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья Страница 30

— Чего там у нас новенького? — спросил Тимофей, направляясь по двору к тропинке через сад.

— Да чего ж там новенькое может быть? — возразил Петренко, поглядывая на изуродованные снарядами деревья сада. — Сама война и та старой сделалась, как ведьма.

Тропинка провела их через заросли кустов и выбежала на поляну. Справа, шагах в тридцати, между деревьями и кустами забелелся свежий крест.

— Кому это честь такая? — удивился Петренко и круто повернул туда так, что толкнул Тимофея в больную руку. Тот поморщился. — Не дает забывать-то?

— Да поколь сказывается, как потревожишь.

— Ух ты! — воскликнул Петренко, выбравшись на новую поляну — Да тут целое кладбище возле лазарета-то появилось. Гляди ты, не то что в братской — надписи даже имеются.

Кресты были свеженькие, из тонких реек, и на всех одним почерком поперечины исписаны химическим карандашом, кое-где уже расплывшимся от дождя.

— Тут похоронен рядовой третьего взвода Федор Никандров пехотного полка, второй роты, прощай, товарищ… — прочел Петренко, перешел к другому кресту и опять: — Под сим крестом погребено тело Георгиевского кавалера младшего унтер-офицера Семена Висновского, скончавшего от ран житие свое. Все там будем…

Петренко было повернул назад, но его привлекла еще одна размытая надпись на покосившемся, уже начавшем темнеть кресте:

— Погребен рядовой неизвестной части, неизвестного имени, скончавшийся от ранений, не приходя в сознание…

Пробежав по написанному взглядом несколько раз, Петренко повторил эти слова вслух, словно стараясь запомнить их навсегда.

— Вот видишь, — сурово сказал он, направляясь к прежней тропинке, — был человек — и ничего не осталось, даже имени. У каторжан, у разбойников и то имена остаются в бумагах у жандармов и полицейских. А тут — ничего! Домой, конечно, из того полка написали, что пропал без вести…

Шагая следом и слушая товарища в пол-уха, Тимофей думал о своем. Чудной какой-то этот самый Петренко. Вроде бы грамотный человек и умный, а непонятный. Чего бы ему лычки-то не нашить на погоны, коли звание присвоили и командиром отделения назначили? Поручик Малов — командир полковой разведки — относится к нему как-то по-товарищески, что ли, не принуждает его. Правда, Малов ко всем солдатам добр, но Петренко у него ближе всех вроде бы. А вот со взводным, с прапорщиком Лобовым, грызня у Петренко постоянная. Иной раз и не поймешь, из-за чего она у них начинается. И всякие новости Петренко всегда узнает раньше всех.

По ходу сообщения шли молча. Уже на повороте к родной землянке до Тимофея донеслось:

— Тут вчера пополнилось наше отделение: двое бывалых солдат к нам прибыли… По-моему, хорошие ребята.

На Тимофея известие это никак не повлияло. Но, пройдя в настежь распахнутую дверь землянки и оглядевшись в ней после яркого света, увидел на нарах и признал это пополнение.

— Гри-иша! — закричал он и рванулся к своим. — И Василий тута!

— Постой-постой! — тараща глаза и двигаясь на локте к краю нар, заговорил Григорий Шлыков. — Ты, что ль, Тимк?

— Да ну, я же! Не признае́шь?

— И где ж признать этакую жердину! — Василий торопливо приподнялся и сдвинулся, на край нар.

Тут земляки обнялись по-братски, потискали крепко друг друга. Сняв шинельную скатку и швырнув ее на нары, Тимофей напал на Петренко:

— Идол ты проклятущий! Ведь знал же, наверно, что нашенские они, хуторские!

— А то как же? — невозмутимо отвечал Петренко, сидя в углу на патронном ящике. — Конечно, знал, оттого и не сказал. А вот ежели б не знал, непременно сказал бы. Я на вашем хуторе всех знаю.

Никто не стал слушать его болтовню, потому как все равно не разобрать, где в его словах правда, а где пустое зубоскальство. Отмахнулся от него и Тимофей.

— Дык как ж эт вышло-то? — не унимался Василий, поглаживая светлый ус. — Ведь вы с нашим Степкой почти что ровными были, а ты уж в солдаты попал.

— Нет, — засовестился Тимофей, — это казалось только. Заморенный я был до полусмерти. Ведь мы едва ноги приволокли с матерью из дальних степей. Отца и двух братишков тама схоронили. Да еще сеструшку, самую младшенькую, гдей-то в приюте оставили… Теперь и не найтить. А я годка на три либо́ на четыре Степки-то вашего постарше.

— Ну и ну-у! — не мог прийти, в себя Василий. — Встренься ты мне так вот где на улице — ни за какие пряники не признал бы, ей-бо!

— Х-хе, пряники! — возразил Григорий, потянувшись в карман за кисетом. — Да вы же им как в десятом годе косили вместе, так с тех пор и не видались, небось… Давно ты из дому-то, Тима?

— С весны нонешней. Три недельки с маршевой ротой подержали нас в Троицке, да и сюда вот, вшей кормить.

— Э-э, погоди, — подал голос Петренко. — Летняя вошь не такая злая, да и отгребать пока успеваем по теплу-то. А вот как дождички пойдут да снежок подвалит, тут берегись — загрызет!

— Наши-то как там? — нетерпеливо спросил Василий.

— Дядь Мирон в полицейские мобилизован в город, а дядь Макар и Митька дома еще оставались, как я ушел.

— Ну, Митька придет в свой черед. Не старше он тебя? А Макару-то как же удается дома сидеть? — удивлялся Василий.

— Дядь Макар пособлял нам весной на своих лошадях два дня, — словно защищая его, ответил Тимофей, — и тетка Дарья денек поработала. А Митька ваш месяца на три либо́ на четыре помоложе меня. Теперь уж, небось, тоже тетка Марфа сухари в дорогу сушит ему.

— А про наших чего знаешь? — спросил в свою очередь Григорий. — Ванька-то не помер?

— Нет, по хутору ходит, во дворе кой-чего делает, а то и в поле когда выберется. Это будто бы от барсучьего сала поправляться он стал. Дядь Макар ему барсука убил.

— Гляди ты, — удивлялся Григорий, — совсем в упокойниках был человек! Стало быть, жить ему предписано. Молодец!.. Ну, а семья-то как пробавляется?

— Да поколь не бедствуют, кажись. Лошадка у них четвертая появилась, Яшка с Семкой подросли — работники…

— Да, — согласился Григорий, — пока и сопливые, а все ж работники. Небось, в женихи прицеливаются?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю. А ребятки ладные выправляются…

Ни усов, ни бороды у Тимофея, конечно, не было — не выросли. В две недели раз он сбривал жалкий, ни на что не похожий пушок. Сухое продолговатое лицо его и желтые, как у кота, глаза светились негасимой радостью от нежданной встречи с земляками.

А Петренко, сидя в углу, вроде бы думал о чем-то своем, наблюдая, как сизовато-белый дым от солдатских самокруток, собираясь в общее облако, вытягивался в длинную полосу, замысловато пронизывался солнечными лучами и вылетал в растворенную дверь.

Все приумолкли. В землянке никого, кроме них, не было.

— А за что ты воюешь, солдат Рушников? — неожиданно спросил Петренко, будто по лбу вдарил.

— Как — за что? — подрастерялся Тимофей, гася окурок о каблук сапога. — За землю, за веру, за царя и отечество…

— Ну, и сколько ж у тебя земли?

— Своей-то нету, конечно, — смутился Тимофей, но тут же вроде бы с гордостью добавил: — А три десятины арендовали мы ноничка у казаков Палкиных из Бродовской станицы…

— Да какая там земля у наших мужиков! — горячо встрял в разговор Григорий Шлыков. — Рословы вон большой семьей покрепче на ногах стоят. И земли арендуют у казаков добрые клинья. Ну, наши теперь с четырьмя лошадями да при трех работниках — тоже как-то держатся. А у этого хозяина, — показал на Тимофея, — два кола вбито, небом покрыто да ветром огорожено — вот и вся усадьба.

— Богат Тимошка, и кила с лукошко, — усмехнулся Петренко. — Так, за чью же землю все вы воюете — за царскую, за барскую, за казачью, за монастырскую? За чью?

Наступило тупое молчание. Вопрос был задан всем, потому и ответ надо бы общий отыскать.

— А сам-то за чью же воюешь, герой? — нашелся Василий Рослов. — Али своей — поля немеренные, краев не видать?

— Да, — твердо сказал Петренко, — земли́ у меня — целая Россия! Есть поля, леса, горы, руды, заводы… только все это находится во временном пользовании у помещиков и капиталистов. И время подходит востребовать все это подлинному хозяину, то есть мне.

Солдаты засмеялись, а Василий сказал:

— Ну, ежели так, то, може, и наша земля по своим хозяевам давно слезы льет.

Тимофей Рушников слышал такой разговор намеками впервые и воспринял его, как шутку. Но шутка была не безобидная — каторгой отдавала, потому вскочил и, будто собираясь закурить, вышел по траншее на перекресток к ходу сообщения.

— Гляди ты, — удивился Григорий, — молоко на губах у Тимки, а какой догадливый.

— Здесь все с понятием, — пояснил Петренко, — потому как месяц назад вот с той поляны, что за леском, куда на молитву ходим, двое в каторгу отбыли, а одного там расстреляли за крамольные речи.