Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья Страница 31

— Здесь все с понятием, — пояснил Петренко, — потому как месяц назад вот с той поляны, что за леском, куда на молитву ходим, двое в каторгу отбыли, а одного там расстреляли за крамольные речи.

— А ты, стало быть, не внемлешь и не каешься перед карой суровой? — спросил Василий на поповский лад.

— Да как сказать, — дернув себя за ус, отвечал Петренко. — Оглянуться лишний раз никогда не мешает, но бояться — постыдное унижение. А потихоньку-то весь полк о том же говорит, да и в других полках никак не иначе. — Он снова дернул себя за ус, пострелял по сторонам пронзительными черными глазами, значительно понизив голос, добавил: — И скажу вам вполне достоверно, что среди офицеров подобные разговоры тоже постоянно ведутся. Окопное время тянется долго и вполне располагает к глубоким раздумьям и откровенным беседам.

— Да к чему же офицерью-то в мужичью кашу лезть? — возразил Григорий. — Никак в толк не возьму.

— Не в мужичьей каше дело пока, Гриша, — терпеливо разгонял крестьянскую темноту Петренко. — Дело в том, что Николашка, которого вся Россия вслух называет «Кровавым» вместе с царицей и Распутиным довели до осатанения и дворян, потому многие офице…

Тут Петренко, заметив, как Тимофей шагнул в траншейный отвод и сделал короткую отмашку рукой, замолк на полуслове. И новички с изумлением и даже с суеверной робостью наблюдали, как на их глазах лицо Петренко, только что умное и даже одухотворенное, сделалось дураковатым, тупым, взгляд помутнел.

В землянку, не пригнувшись в дверях, вошел маленький, черненький, как жучок, прапорщик Лобов. На изжелта-бледном личике резко выделялись черные шелковистые брови и черные глаза. Даже могло показаться, что эти глаза и брови без лица — в пустоте висят.

Солдаты нехотя поднялись со своих мест, но и не попытались изобразить бравой стойки.

— Петренко, почему не доложил об изменении численного состава? — спросил Лобов, стараясь быть спокойным и держаться достойно. Но крылья вытянутого вперед остренького носика нервно двигались и даже белели, оттого казался он этаким хищным крошечным зверенышем, загнанным в клетку.

— Не успел, вашбродь, — промямлил Петренко и потупился. — Только что идти собирался.

— Долго ты собираешься! — Голос у Лобова был глуховатый, слабый, и тщетные попытки придать ему важную басовитость выглядели смешно. — А где твои знаки различия?

— Забыл, вашбродь.

— Что забыл?! — взвизгнул прапорщик, уже не пытаясь важничать. — Забыл, что приказывали или забыл пришить знаки?

— Забыл пришить, вашбродь.

— Ты вчера это говорил, позавчера и неделю назад. Дур-рак! Или издеваешься, серая сволочь?! — Лобов круто повернулся и, уходя, бросил злобно: — Доложу по начальству о разжаловании!

Солдаты присели на прежние места.

— Какой-то графский последыш, — разворачивая кисет, спокойно сказал Петренко. — Доброволец. Такого поберегись, братцы, — живьем проглотит, хоть и щенок. Я ж ему докладывал, как в лазарет пошел.

— Такой не запнется, — с тревогой заметил Василий, — сегодня же настрочит бумагу.

— Х-хе, — беззаботно хмыкнул Петренко, — строчил уже! Обо мне разговор иной. Жестковат я для его молочных зубов. А вот вам поберечься не помешает.

— Оглядеться надоть, конечно, на первых порах, — с крестьянской основательностью заключил Василий.

— Слышь, Петренко, а сам-то ты из каковских? — поинтересовался Григорий. — Фамилия вроде бы у тебя хохлацкая, а говоришь по-нашему, по-русски.

Василий незаметно локтем ткнул товарища в бок. А Петренко, привычно подергав себя за ус, улыбнулся лукаво и ответил опять же уклончиво:

— Да, кроме фамилии, во мне действительно ничего украинского не осталось, кажется…

— На ужин пора! — войдя, сообщил Тимофей. — На ужин, братцы. Все потянулись за котелками, и уже на ходу Петренко еще добавил:

— Призывался в Самаре. А жить приходилось во многих местах…

В ходе сообщения, чуть приотстав от Петренко и Рушникова, Василий успел, шепнуть Григорию:

— Ты уши-то шибко не развешивай, держи топориком. Этот Петренко либо́ тайный агитатор, либо́, не дай бог, слухач, наушник, от жандармов подсунутый. Слыхал я про таких еще до войны. Тут приглядеться надоть.

Теплынь стояла пока летняя, и осень вроде бы не проявляла себя. Но дни заметно укоротились, зори прохладнее стали, ночи — длинней. На громадное пространство падали сумерки, и война, усталая за день и напитанная солдатской кровью, ложилась спать.

Смолкали редкие винтовочные щелчки, угасал губительный гром артиллерии, но сторожевые посты на передней линии, телефонисты и прочие неусыпные службы продолжали бдеть. Сидели они тихо, неслышно, не мешая войне спать.

Поручик Малов вернулся в свою землянку, когда еще не успело стемнеть по-настоящему. В штабе полка он только что встретил знакомого журналиста, вернувшегося из Петрограда. Наговориться, конечно, не успели, но тот дал ему целую пачку тыловых газет еще довольно свежих, и Малов немедленно вознамерился их просмотреть.

Засветил плошку на шатком столике, разулся, стащил с себя пропотевшую гимнастерку и, блаженно вытянувшись на лежанке поверх одеяла, схватил первую подвернувшуюся под руку газету. Но не успел просмотреть и одной полосы, как в дверь постучали.

— Да-да, войдите! — отозвался Малов и сел на лежанке, сунув босые ноги под стол.

На пороге появился и взял под козырек прапорщик Лобов, изрядно уже надоевший, хотя в полк прибыл всего месяц назад.

— Перестаньте, Лобов, — нахмурился поручик, облокотившись на стол и приложив указательный палец к губам, так что щегольские короткие усики переломились. — Проходите, присаживайтесь. Надеюсь, не очень срочное дело загнало вас ко мне?

— Нет, не срочное, — подтвердил прапорщик, небрежно бросил фуражку на гвоздь у входа и погладил чернявый ершик на голове. Ершик так и остался ершиком, как на хорошей щетке. Потом, садясь на табуретку по другую сторону стола, непреклонно добавил: — Но все-таки откладывать этого дела я больше не намерен.

— Это вы о чем? — настороженно спросил Малов, поскольку в голосе прапорщика послышалась нескрываемая угроза.

— О том же все, о Петренко. И если вы, господин поручик, не примете к нему мер, я вынужден буду обратиться через голову, по команде. — Лобов даже вскочил с табурета, верхняя губа у него приподнялась и вздрагивала, а мелкие частые зубки, казалось, готовы были вцепиться мертвой хваткой.

— Да полно же тебе, Леня! Сядь, успокойся. Водички вон испей.

— Я не барышня слабонервная, чтобы водичкой меня отпаивать! — ершился Лобов, но невозмутимость старшего уже начала покорять его, и он сел.

— Ну, раз не барышня, давай говорить по-мужски. Чего там еще натворил ваш Петренко?

— Ничего нового он не натворил пока, но упорно не желает носить положенную форму и тем нарушает воинский порядок.

— Так, так, — постукивая пальцами по столу, Малов долгим, упорным взглядом пригвоздил мальчишку. — Лычки не пришил? Ну, допустим, завтра он их пришьет, что изменится от этого в его отделении, в вашем взводе, в полку, наконец?

— Ничего, конечно, не изменится. Но как же вы не понимаете, что своим поведением он расшатывает дисциплину! А ежели завтра другие снимут погоны? Дурной пример заразителен.

— Ну, все пока не собираются снимать погоны, да и Петренко ведь носит их. — Малов опять мягкие усики потрогал пальцем зачем-то и сказал: — Эх, милый вы мальчик, Леонид Петрович! А знаете ли вы, на чем теперь дисциплина держится в армии?

— На строгом выполнении присяги, уставов, естественно, так нас учили, — выпалил прапорщик.

— Там, где учили, никто в вас не стрелял, а здесь, как видите, постреливают и, случается, довольно метко. А разница в том превеликая… Хотите добрый, совет, Лобов?

Прапорщик скептически ухмыльнулся, но перечить не стал.

— Не смейтесь, Леня. Все гораздо сложнее и серьезнее, чем кажется на первый взгляд. И настоящая дисциплина в войсках может держаться теперь лишь на добром слове командира, на исключительно добром отношении к солдатам. Любая грубость, а тем более притеснение чреваты самыми неожиданными беспорядками. Иногда, не вдруг, не сразу, но конечный результат — один… Так вот вам мой совет: оставьте в покое Петренко — и могу поручиться, лично вам от этого хуже не будет. Не забывайте, что вам с ним в разведке бывать, а там всякое случается.

— Вы извините меня, Алексей Григорьевич, — откровенно засмеялся Лобов, — но ваш добрый совет пронизан трусостью перед серой скотинкой…

Не постучавшись, в землянку ввалился полный, неповоротливый командир первой роты, капитан Былинкин.

— Э, цари небесные, вон они как посиживают, — иерихонской трубой загудел он с порога. — У других — карты, а то и выпивка… А тут даже не покурили, кажись. Никакой благовони в апартаментах не слыхать. Словно голуби воркуют.