Вера Солнцева - Заря над Уссури Страница 30

Мобилизованные мужики и парни с огромными мешками за плечами, с самодельными сундучишками в руках остервенело лезли на казенный катер, отправлявшийся в Хабаровск.

Припечалился гармонист, терзая гармошкино сердце:

Скоро, скоро нас угонятНа позицу воевать,Скоро, скоро похоронят,Будут бабы горевать…

Одинокая заброшенная девка орала ему в ответ:

Кто солдатиков не любит,А я стала бы любить:Образованные люди,Знают, что поговорить!

В плачущей, гомонящей толпе провожающих стояла и Алена Смирнова. Не могла усидеть дома, когда тосковало и печалилось все село, да и хотела пожелать всего доброго верному другу Семену Костину. Вот он стоит на палубе пригорюнившись. Глаз не сводят с него Марфа и Никанор. Ни жива ни мертва, еле стоит на ногах Варвара. Чем им может помочь Алена? Может, в последний раз видят они дорогого им человека. Словом тут не поможешь. И, против своей воли, она чувствует себя счастливой. Отца, хотя был он еще по годам призывного возраста, спасли от военной службы застарелый ревматизм и грыжа в паху. Не взяли в армию и Василя: врачи признали, что слаб здоровьем. «Батюшки-светы! Счастье-то какое, что моих не тронули!»

Семен повел было чистую, раздумчивую мелодию:

…Жарко сиятьБудут звезды золотые,Во всю ночь блистатьБудет тополек сребристый…

И резко оборвал пение, размахнулся, бросил гармонь на берег.

— Жди, Варвара!

— Ох! Буду, буду ждать, Сема! Семушка!..

Рыдали, обмирали бабы.

— Кормилец ты наш!

— Сыночек!

Под стон и плач жен, матерей, сестер, детей катер медленно отошел от пристани и, набирая ход, стал спускаться к Хабаровску.

Темнореченцев ударила как обухом по голове тяжелая новость: забрили голову единственному сыну бабы Палаги.

— Не по закону! Пиши протест, Палага!

— Самому генералу-губернатору пиши!

Бросилась Палага в Хабаровск искать правду; кидали ее, как мяч, от одного чинодрала к другому; мычат они все что-то невнятное, мычат, а не телятся. Одно ясно — закон не для всех писан! За бабой Палагой грехи вольнодумные, вот и нашли способ отомстить неуемной бунтарке те, кто держал ее под неусыпным надзором. Не простили ей ни Иннокентия, ни креста, ни заступы хабаровских женщин — матерей ссыльных политических студентов, ни листовок!

Недреманное око следило за своей жертвой. Без тяжелой руки генерал-губернатора тут, конечно, не обошлось: пойди, крестьянка-поденщица, повивальная бабка, посудись с ним, потопай старыми, отечными ногами по канцеляриям, погляди на бездушных, отменно вежливых, подтянутых господ, на их брезгливые лица: «Вот еще привязалась, старая карга!» — послушай их каменные голоса:

— Ничего нового, к сожалению, сообщить не могу. Вернуть его из действующей армии невозможно.

— Невозможно!!

— Невозможно!!!

Опять, как после гибели Иннокентия, преследовало ее слово:

— Невозможно!

Каменные сердца. Каменные люди, а взгляда испепеляющих глаз Палаги не выносили: отворачивались, елозили на сиденьях, вбирали в плечи голову, покорно выносили проклятия матери.

— Убийцы проклятые! Нарочно сынка моего без обучения, без подготовки на передовые позиции сплавили, на пушечное мясо… Будет суд! Достигнут и вас наши муки. Убийцы!..

Умерла неизменная защитница бабы Палаги, незабвенная Наталья Владимировна Лебедева, а Марья Ивановна Яницына и рада бы помочь, да сама малограмотна. С десяток негодующих заявлений написал Сергей Петрович — и от своего имени, и от имени Палаги, — но будто воды в рот набрали власти, не пришло ни одного ответа. Война. Неразбериха. Все спишется.

— Да, конечно, самая дикая расправа, — подтвердил подозрения Аксеновой Сергей Петрович. — Крепко вы насолили им, вот и мстят…

В самом центре Темной речки стоял громоздкий, нелепый дом братьев Жевайкиных. В нем по старому обычаю — не отделяясь от отца и матери — жили-поживали шесть братьев с женами и превеликим множеством ребятишек. С приростом семейства дружные братья лепили и лепили к старому, вековечному отцовскому дому новые комнатушки, и с каждой пристройкой дом становился все более нескладным и громоздким.

Жевайкинский дом умело вели старики: взрослые работали, женщины по очереди наводили порядок в больших хоромах; под приглядом свекрови снохи каждый вечер заводили в большой деревянной бадье тесто — пудовый мешок муки шел на одну квашню!

В доме всегда людно, шумно: тут и смех и драка — грех, не без этого, — ребятня, мелюзга! — и песня, и балалайка, и серьезный разговор. За сто шагов слышно «жевайкинский дом»!

Всех шестерых братьев Жевайкиных подмело на фронтах прицельное помело безжалостной старухи смерти. Похоронная приходила за похоронной. Отливали водой обмершую мать, жены выли, оплакивали касатиков. Шесть неутешных вдовиц впряглись в тот воз, что играючи везли их мужья, — да разве баба ровня мужику?

В недавно еще сытом и справном доме — частенько в нем попахивало жареным пирожком, а осенью и запеченным в русской печи поросенком — появилась нужда, заглянул и голод. И, как водится, за сестрицей нуждой без спроса и стеснения заскочила бесцеремонная, оголтелая сестрица свара, и в дотоле мирном доме стали вспыхивать ссоры, и все закипело, как в разворошенном муравейнике.

Не ждал Лебедев, но и его призвали в армию. Три месяца муштровали на плацу перед казармами на Артиллерийской горе. Перед отъездом на фронт он побывку провел в Темной речке: прощался с народом, учениками.

Девки втайне ахали: и как это они просмотрели такого ладного? Новоиспеченный солдат в аккуратно пригнанной амуниции был широкоплеч, подтянут, ловок, по-хорошему оживлен.

— Сергей-то Петрович будто в живой воде искупался. Орел! Нешто радуется, что на фронт гонят? — дивились темнореченцы.

В избенке Лесникова собрались доверенные, близкие учителю люди — Лесников, Смирновы, бабка Палага. Поговорил с ними Лебедев по душам.

Силантий не мог усидеть на месте, обрадованный встречей с другом.

— Орел! Орел! — возбужденно говорил он. — Вижу, ожил ты, Петрович. Ай новости есть хорошие? С чего бы, кажись, и радоваться? В какую ненасытную мясорубку народ сыпят и сыпят! Скоро, поди, всех мужиков в России изведут… В Хабаровске встречался со своими-то?

— Встречался. Товарищи ведут работу, хотя и многократно усилена слежка и расправа быстрая — военное время все списывает… Развал и брожение в России приняли небывалый размах. Россия кипит и негодует: мобилизовано двадцать миллионов рабочих и крестьян, они прескверно вооружены — не хватает ни винтовок, ни снарядов. Солдаты в окопах голодают, снабжение отвратительное, грязь, вши. Естественно, что солдаты задают вопрос: «А за что мы, собственно, воюем и льем кровь?»

Беседа затянулась за полночь: тема ее была злободневна. Учитель рассказал своим друзьям о неутомимой борьбе Ленина и ЦК партии с «оборонцами», с Плехановым, который обвинил большевиков в «пораженчестве». Василь не понял: почему же Ленин зовет к поражению, почему он против обороны?

— А как же не обороняться, Сергей Петрович? — спросил он и добавил: — Я так считаю, что только предатель и враг может желать России поражения…

Лебедев обстоятельно познакомил всех со взглядами Ленина на войну, объяснил, что призывы к «обороне», «самозащите», обращения к пролетариату встать на защиту родины были, по сути своей, призывами шовинистов.

Война! Война! Она сидела у каждого из них в печенках и селезенках; они болели и тревожились за судьбу родины, ввергнутой в пучину смертоносных событий, принесших небывалые лишения, разруху, хаос и смятение. «Россия! Россия-матушка! Что тебя ждет?» — занозой в сердце сидел этот вопрос.

Лебедев доверительно познакомил присутствующих со статьей, опубликованной в заграничной русской газете «Социал-демократ»: близки дни, когда свершится социалистическая революция в России и перед пролетариатом страны встанет неотложный вопрос о захвате власти. Радостно возбужденный, Лесников воскликнул:

— Да неужто и мы сподобимся новой жизни? — И тут же спохватился: еще гвоздила его мысль о войне: — Вот вы говорите, Сергей Петрович, что, отстаивая мир, надо одновременно ратовать за революцию: «Долой войну, да здравствует революция!» А как же вы? Едете на фронт, и, значит, дело у вас разойдется со словом?

— Нет, Силантий Никодимович, не разойдется, — твердо сказал Лебедев. — Я не принадлежу себе и выполняю волю партии…

Лесников с виноватым видом приложил руку к груди.

— Прости, друг Сергей Петрович! Ляпнул так, не подумавши. Не бывало такого, чтобы у вас дело расходилось со словом… — И подумал: «Орел. Мужик-кремень!»