Вера Солнцева - Заря над Уссури Страница 31

Через два года ссыльный поселенец Сергей Лебедев вновь появился в Темной речке, бравый, бывалый солдат, близко понюхавший пороху.

— Сцапали меня по доносу, — говорил товарищам Сергей Петрович, — кто-то сообщил в жандармерию, что я разлагаю солдат, веду пораженческие беседы, распространяю возмутительные листовки. Обыск. Перерыли вещевой мешок — больше-то у меня с собой ничего не было, — ничего не нашли. Солдаты — как один: «Никаких разговоров не вел. Знать не знаем, ведать не ведаем». Офицерня — как один: «Смутьян. Заводила. Позор полка. Уберите!» Состряпали дельце. К счастью, не подвели под военно-полевой суд, а то могли и расстрелять под сурдинку: «Война все спишет».

Забедовало в войну село Темная речка; с убылью мужиков подкосились у многих хозяйства, люди подголадывать стали.

Лесников еще затемно на лодке на середину Уссури отправлялся, ставил переметы. Его рыбой не только родная семья держалась, но и соседям часто перепадало — то солдатку Новоселову, оскудевшую разумом Настёнку, снабдит, то нанижет на бечевку рыбу покрупнее — сазана, сома, толстолобика или штук пятнадцать касаток — и волокет Марье Порфирьевне — сыновья ее охочи были с ним ездить на перемет. Жевайкинским бабам тоже подбрасывал из своего улова. И неожиданно услышал давнишнее свое прозвище из уст вещей старухи Палаги, когда уходил от нее, оставив на столе небольшого, в длину стола, осетрика:

— Силантий Доброе Сердце…

Война — кому горе, а кому достаток и прибыль. Сноровистый человек и в войну не пропадет. В годы первой мировой войны во всю ширь разгулялся-развернулся дядя Петя. В армию его не взяли, хотя он был еще не в старых годах и в солдаты вполне годился. Больной? Больнее больного! Около тяжелых, набитых до краев золотом карманов в паху своевременно выросла у него грыжа. «Какой он вояка?» — решили врачи-мздоимцы и, утоляя боль пациента, облегчили его бездонные карманы. При такой опасной хворости тяжесть — первейший враг.

Да разве дядю Петю так, запросто, выкачаешь? Как на свежих дрожжах поднялся он на военных подрядах: рыбу, дрова, лес, меха, кожу поставлял он казне. Деньгу уже не простой лопатой греб, а ковшовой.

На все руки мастер, ничем не гребовал: за гроши скупал залежавшееся на складах старье и гниль, а потом втридорога подсовывал для армейской нужды и множил копейки на сотни и тысячи, не тревожили его ни страх, ни совесть.

— Хо-хо! Родненькие вы мои, чево это мне в моем отечестве стесняться? Разве я один? Завсегда надежные, преданные люди найдутся, — напевал он, — завсегда упредят, ежели, не дай ты бог, что попритчится… Так уж ведется у нас на Руси святой испокон века, что алтынного вора вешают, а полтинного чествуют!

Пользовался хват-человек трудным временем: носился по Хабаровску, Владивостоку, Благовещенску, Николаевску-на-Амуре, как сорвавшийся ветер, — все подметал под метелочку. Подсмеивался лукаво над неудачником, поучал снисходительно:

— С меня пример бери. Помни, как святую заповедь: где муха застрянет, там шмель пробьется. Да пошевеливайся попроворнее, не бойся устали. Ленивый человек и сидеть устает, у него и масло не вспыхнет, а у шустрого даже снег загорится. На всякую выучку-выволочку иди, не гнушайся, не бойся; помни — опыт и разум наживаются не разом…

Всех темнореченцев опутал дядя Петя, все у него в долгу как в шелку. Не стареет. Не болеет. Все с припевочкой, с шуточкой-прибауточкой, бороду по ветру распушив, по селу вприпрыжку бегает. В открытую дует, никого не боится.

— Стар гриб, да корень свеж. Человек не телом силен, а умом: силач-то одного, ну, в лучшем случае пяток с ног собьет, а умник сотни победит и синяка не получит. Не нами, а еще дедами заведено, что на правде без кривды далеко не уедешь: либо затянешься, либо надорвешься…

Все умел пользовать веселый человек, остатки совести у него под сапогом лакированным задохлись!

Стелется, бывало, перед темнореченцами, улещивает сладкопевец:

— Нет у меня фамилии, нет у меня отчества, народный я, общественный. Для мира живу, от себя, от семьи последнее оторву, ежели обществу потребуется…

— Ох, дядя Петя, что-то ты больно в святые просишься! — подтрунивал над хозяином Силантий Лесников. — А вспомни-ка лики всех святых. Кажись, рыжих среди них не было? Испокон веков известно: рыжие — самые бесстыжие…

Дядя Петя расчесывал пятерней бороду, прихорашивал вихрастые, как у парнишки, красные волосы, старательно прикрывающие венчик блестящей лысины на макушке, и, посверкивая дальнозоркими бирюзовыми глазами, произносил намекающе:

— Нет рыжих святых? А теперича, значит, будут. Святых, брательничек, тоже люди делают. Все как есть святители допрежь благостного сана тоже многогрешными были, как и аз, многогрешный. А как я живу? Чем не святой?.. У меня все открыто, приходи и бери, кто в чем нуждается. Я живу по божьему велению: «Отдай все ближнему, и воздастся тебе сторицей…»

— Что верно, то верно: тебе все воздается сторицей! Ты умел, рыбу ловишь со сноровкой, — резал беспощадную правду-матку Силантий Никодимович.

— Да, милый ты мой брательничек! — изумленно округлял дядя Петя хитрющие гляделки — прожженная бестия! — и затем лукавый прищур прикрывал острый, как у рыси, огляд. — Да как же иначе? Я так смотрю: всякая рыбка хороша, которая на уду пошла. А по нашим местам такой рыбки счету нет, только не зевай…

Речь у дяди Пети сладкая и гладкая: на его побасенках хоть садись да катись. Но как ни похохатывал добродушный дядя Петя, как ни ластился, как ни прикидывался домашним псом, нет-нет да и выглядывал у него волчий хвост.

И впрямь дядя Петя бедующего односельчанина выручит — поможет, но и на свои руки охулки не положит, топора не уронит: вся помощь с дальновидной думой-смекалкой: «Захлопну капкан, а мышка уж там». Нет, не осуждали мужики дядю Петю за это.

— Умен!

— Отсеки тому руку по локоть, кто к себе не волокет!

— Умен!

— Рука-то к себе гнется, а не от себя!

— Умен!

— Красиво метет, как заведенный деньгу на деньгу множит!

— Умен!

— За что ни возьмется — все со смыслом, с удачей!

— Умен!

— А по правде сказать, какой дурак отказался бы от такой счастливой доли?

И только один человек не завидовал, не вздыхал, не хотел ни в чем походить на сладкоречивого хозяина. Человек — ума палата, Силантий Никодимович Лесников. Он презрительно плевал в сторону, когда при нем заходила речь о великих талантах и уме дяди Пети.

Редкостно трудолюбивый, Лесников знал отлично, как ценит его лошадиный труд хозяин, какова стоимость рабочего люда в глазах дяди Пети. Не стесняясь присутствием хозяина, он щелкал его словом, как пастух щелкает длинным бичом упрямого быка.

— Умен! Умен! — сердито поглядывая на него, говорил Силантий. — Так богатеями заведено: есть рубль — и ум есть, а нет рубля — нет и ума. А я так считаю, что ты, дядя Петя, не так умен, как хитер, как тот старый лис, что рыльцем роет, а хвостом заметает. А мы, зайцы-русачки, по простоте своей и это за ум почитаем. Не нами заведено, что кривой среди слепых — первый вождь и учитель.

— Ох, брательничек! — забывая про благостное пение, сипел в ответ дядя Петя и взвивался ввысь, как шилом подколотый, но и тут держал, держал себя в руках. — И пошто ты так меня не любишь, Силантий Никодимыч? Я к тебе завсегда с вниманием, с хорошей речью… — только на миг, на какую-то долю секунды хозяин забывался и даже подсвистывал от тайной злобы, — но только бойся, голубок, откусывать больше того, что проглотишь, можешь подавиться…

— Не грози, — спокойно отвечал Лесников, — не пужай: не подавлюсь — глотка у меня голодная, широкая. С хорошей речью? Верно! Но только речи-то я слышу, а сердца не вижу, — цедил сквозь зубы, отмахивался от него Силантий. — Верно, речь у тебя медовая, а вот дела как полынь горькие. Упрекаешь, что мне много сделал, как в первые годы по переселении мы бедовали? Делал, не отказываюсь, но и оплатили мы все тебе сторицей: в шесть рук отмаливали долги, три хребтины от зари до зари гнули. Ай не так? Интересуешься знать, за что не люблю тебя? Могу и это сказать. Хороший ты паучок крестовичок, святая душа на костылях! Двойной души ты человек, дядя Петя, — и за богом ухаживаешь и черту свечку ставишь. Боишься? Не знаешь, куда угодишь, рыжий святитель? Гадаешь, куда попадешь — к черту-сатане в лапы или вознесут тебя на облака, к святым угодникам? Не сумлевайся, по делам твоим один путь — в преисподнюю. Понял теперь, почему я не верю тебе? Юлишь ты и ластишься, как лиса, а пахнешь острой волчьей псиной… Скажи по правде: которому ты богу по-настоящему молишься — православному, староверскому или баптистскому?

Бил Силантий хозяина, как хороший охотник, в глаз: всему селу известна дружба церковного старосты дяди Пети со староверским батей Аристархом Куприяновым и баптистским вожаком Нилом Зотовым. Нил и научил дядю Петю баптистские псалмы петь. И поет ведь, поет-заливается, да так, что бородища потрясывается, как золотая блестит: дядя Петя впал в экстаз молитвенный.