Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья Страница 33

Песня умолкла, тут же сникла и гармонь, а у солдат языки примерзли — не ворочаются!

— Вот эт дык пе-есенка, — первым опомнился Василий Рослов. — С такой в самый раз на каторгу маршировать. А как же ты петь-то ее не боишься?

— Как видишь, пока за притворенной дверью поем. Придет время и на улице грянем. А вот насчет каторги, ты, брат, приотстал здорово. Это довоенная мера — каторга-то. Теперь, да еще на фронте, за такие слова и к стенке поставить могут, или во чистом полюшке возле ямки.

— А скоро на улице-то петь такие песни станем? — поинтересовался Григорий Шлыков.

— Это как сказа-ать, — замялся Петренко, дергая себя за ус. — Я, конечно, не бог, чтобы точно месяц и число назвать. Но можно сказать, скоро. Только ведь возле солдата постоянно то шрапнель, то осколок, то пуля шальная вьется. А они, как известно, скорее всего действуют.

— Да уж наше-то дело — известное, — тяжело вздохнул Василий. Затравленный какой-то вздох у него получился. — А все ж таки знать не помешало бы.

— Все равно теперь скоро! — загорелся Петренко. — Ведь не то что солдаты, иные офицеры зубами поскрипывают, как про Николашку говорить начинают. Рушится его власть, на глазах разваливается. Только приглядеться получше надо… А песенку эту нам бы заучить не помешало, пригодится!

Он тут же несколько раз повторил слова первого куплета и тихонько запел, солдаты тоже негромко, вполголоса подтянули.

Стоя на углу, возле отвода траншеи, Тимофей Рушников услышал вдруг низкоголосое гудение в землянке, словно сотни потревоженных шмелей завозились там.

— Молитву какую завели, что ль, — недовольно подумал вслух Тимофей, свертывая вторую цигарку. — Молиться-то, небось, и без сторожей бы можно. И тут услышал он громкое чиханье, потом — заливистый кашель, с удушливыми перехватами.

— Вот черт, — удивился Тимка и бросился к землянке, — ведь и правда, как Ванька Шлыков, заходится Пашка.

Сначала он ударил в дверь кулаком, и за нею мигом все стихло. В землянку вскочить успел, пока на повороте отвода не показались гости.

— Чего там? — тревожно спросил Григорий.

— Не знаю чего. Федяев шибко кашляет, прям, как Ванька ваш.

Петренко бросил пальцы по клавишам и снова потянулся безобидный мотивчик про Машу, да души солдатские не могли так скоро перестроиться на веселый лад, потому никто не подпевал.

— Ф-фу, братцы! — воскликнул поручик Малов, первым входя в землянку. За ним — прапорщик Лобов, а Федяев так и остался снаружи у растворенной двери, продолжая надсадно кашлять. — Да у вас тут и курящему на ногах не устоять: Федяева-то отравили, выходит… Сидите, сидите, пожалуйста… Чего же вы в темноте-то, без огня?

— Песни петь да гармошку слушать и без огня можно, — ответил Петренко, стоя в углу. — Не все тратить государево добро, когда и поберечь надо.

— Да, да, — мягко подтвердил поручик, — но вы, пожалуйста, проветритесь хорошенько перед сном. Нельзя же, так относиться к своему здоровью.

— Слушаюсь, ваше благородие! — преданно ответил Петренко.

— Посочувствуйте своему некурящему товарищу, — просительно наказывал Малов, уходя.

— Слушаюсь! — снова гаркнул в ответ Петренко.

— Но почему вы даже замечания ему не сделали за погоны? — возмущался прапорщик Лобов, суетливо вертясь возле поручика и пытаясь пристроиться с ним в ряд. Но траншея была явно тесной для парной ходьбы.

— Да мы же с вами договорились, Леня, — возражал Малов. — Оставьте вы его с этими погонами, пожалуйста! Ну что вам они дались?

— А вы обратили внимание на издевательскую интонацию в его голосе, когда он говорил о сбережении «государева добра»?

— Господи! — уже с трудом сдерживал себя Малов. — Вы извините меня, но вы либо впадаете в детство, либо не вышли еще из него. Мужики говорят: рот не ворота, клином не запрешь. К тому же, за интонацию никаких наказаний не предусмотрено. А слова он сказал самые похвальные. Ну скажите, что вы могли бы предпринять в подобной ситуации?

— Н-не знаю, — покаянно признался Лобов.

— Вот и я не знаю. Ведь вы второй месяц на фронте и, что же, впервые услышали эту интонацию?

— Нет, не впервые.

— По-вашему, всякий раз по этому поводу следует устраивать потешные сцены, чтобы добиться нужной вам интонации? Глупо это. Вы слышите, глупо!

— Да, конечно, — торопливо соглашался Лобов. — Но ведь и терпеть это постоянно — тоже невыносимо. Какая-то серая мразь, едва читать умеющая, то и дело подцепляет его величество, самого царя русского!

—А как вы поступаете, когда улавливаете подобную же интонацию по отношению к его величеству в кругу господ офицеров?

— Ну, знаете! — взъерошился прапорщик, повысив голос. — Как это можно сравнивать состоятельных, образованных людей с этим дерьмом?!

— Вот что, Лобов! — Круто повернувшись, Малов остановился и, снизив голос до свистящего шепота, продолжил: — На этом дерьме, как вы выражаетесь, весь фронт держится! Попробуйте представить себе пустыми вот эти окопы. А еще лучше и для большей ясности вообразите, что все штыки из солдатских землянок могут повернуться в нашу с вами сторону. Вот чем вы тогда почувствуете себя?.. А теперь ступайте спать, не задавайте мне больше детских вопросов и не заводите этого разговора до тех пор, пока не изобретете способа изменить положение в России и на фронте. Над этим думают очень многие, но пока безуспешно. Все. Идите!

Почувствовав резкий, приказной тон, Лобов, как осаженная жесткими удилами, лошадка, переступил с ноги на ногу, повернулся «кругом» и быстро зашагал обратно.

Будучи от природы уравновешенным, сдержанным, теперь Малов кипел. Хорошо, что поблизости в траншее никого не было и никто не видел побледневшего, разъяренного поручика. Встряхнувшись и сделав несколько глубоких вдохов повлажневшего холодного воздуха, он успокоился. Постоял еще минуту-другую и тихонько пошел к себе в землянку.

«Как же разобраться в этом? Как понять, — думал на ходу Малов, — как отыскать ту грань, за которой человек превращается из человека в совершенно безнравственное быдло?! Ведь вокруг столько безграмотных, темных, забитых людей, а как они умеют заботиться друг о друге, как пекутся о раненых! Не задумываясь, жертвуют они, если надо, и отдыхом, и пищей — чем угодно, порою самой жизнью… Грубоватыми кажутся они, но, в сущности, доброте их, терпению конца нет. — Но тут он обопнулся мысленно и поправил себя: — Да, терпению-то, кажется, и приходит конец… А тут образованный, «благовоспитанный» звереныш, считая себя человеком высшей хартии, не желает знать ничего, кроме насилия, кроме обыкновенной палки… Так в какой же все-таки момент, где, как зарождается настоящий человек или такое вот безнравственное животное?»

Два Георгиевских креста на груди у поручика. Это дает ему право свободно держаться с графским отпрыском. Но все равно хлопот с ним прибыло… Совсем не то, что с прежним взводным, подпоручиком Семеновым. С ним понимали они друг друга с полуслова. Погиб в разведке. Из под самого носа у немцев выхватили его солдаты еще живого. На обратной дороге скончался. После похорон Алексей Малов написал старушке матери о кончине сына. Ужасно такое письмо сочинять — легче в любую разведку сходить. Тем более, что и у самого Алексея, кроме престарелой матери да невесты, никого нет.

Шагов за тридцать до своей землянки вспомнил о целой пачке непросмотренных тыловых газет и заторопился. Завертелись в памяти названия партий: кадеты, эсэры, большевики, меньшевики, анархисты… Надо же непременно знать, что творится в России. Правда, не всему верить можно, что пишут в газетах, но к тому времени Алексей научился вылавливать кое-что и между строк.

Малов давно разглядел влияние Петренко на солдат и догадывался об истинной его роли в армии, но не только преследовать не пытался, а даже незаметно способствовал ему, позволяя часто отлучаться из расположения команды.

Окопное сидение давно всем осатанело. Даже при сносной погоде тупеют люди от невыносимого однообразия. А тут целую неделю ненастье хмурилось, ленивые дождички перепадали — затяжные и тоскливые, как похоронное шествие. Но в последние три дня снова погода установилась благодатная. Солнышко обласкало сиротливых солдатушек. Везде тропинки сухие протоптались…

Обедали на мелкотравной полянке, недалеко от кухни. Лень от безделья, будто тягучей, мягкой смолой, обволакивала всех, связывала движения, пеленала и убаюкивала. Разведчики до того обленились, что даже на обед порою ходили не строем, а тащились один по одному.

Паша Федяев, пробираясь между сидящими на траве солдатами других команд, издали увидел своих и, подходя, запричитал:

— Где каша, там и наши… Где кисель, тут и сел… Где пирог, тут и лег…

Он подсел к Григорию Шлыкову, скрестив согнутые ноги, и, достав из-за голенища деревянную ложку, обтер ее заскорузлыми пальцами, дунул на нее для порядка, потом сунул в котелок со щами. Но, заметив отсутствие Петренко, спросил: