Евгения Изюмова - Аттестат зрелости Страница 33

- Андрей тоже твой сын, - ревниво ответил Василий и сбросил отцовскую руку с плеча.

- Андрей, конечно, сын. Я  его  люблю, но ты – мой первый сын. Это что-то да значит!

- Что же ты тогда бросил своего первого сына, если OH, - Васька выделил голосом последнее слово, - так был дорог для тебя и что-то, - Васька теперь нажал на «что-то», - значил?

- Эх, Вася, сейчас, если бы мать не была такая неуступчивая, я бы вернулся. Бросил бы всё и приехал. Я ведь писал как-то...

- Писал, как же! - Васька нервно затянулся сигаретным дымом, так, что едва не закашлялся. - Мама потом плакала часами в ванной, она думала, что я не слышу, а я знал и слышал!

- Ну, что поделаешь, - пожал плечами отец. - Зато потом написал, спрашивал, может надо мне вернуться, а она даже не ответила. Подумаешь, изменил! Я  и Кларе изменяю, и она ничего, терпит! А мать... Уж очень она гордая, ваша мать!

Васька «взорвался»:

- Павел Алексеевич! А ты не пьян?

- Я? Нет. А что?

- Ты говоришь такие вещи, забываешь, что она мне мать!

- Да ладно тебе, Васька, между нами, мужиками, ты, наверное, тоже не теряешься? - отец подмигнул Ваське. - Есть девочки?

Васька отвел в сторону взгляд, покраснел слегка: после вчерашнего высказывания он не мог признаться отцу, что много имел девчонок-подружек, тискал и целовал их в подъездах, но ни разу еще не переступил запретной черты, за которой было что-то неведомое, что-то такое, из-за чего отец ушёл из семьи. Он ожидал и одновременно боялся того, что могло бы наступить вслед за поцелуями, потому что вся его «опытность» была напускной.

Но отец не заметил смущения Васьки и продолжал изливать свою душу:

- Ты, сын, видно, в меня пошел. Я ведь тоже рано начал за девчонками бегать, а Веру полюбил, - отец впервые назвал мать по имени, это покоробило Ваську, но смолчал. - И она меня любила. Так любила, что, я думал, никогда не сможет расстаться со мной, а она, видишь, решилась. Правда, - тут отец самодовольно усмехнулся - Васька заметил, что отец сейчас не мог улыбаться открыто и весело, как дома, у них. Или же не хотел? Усмехался кривой усмешкой, лишь «оттенки» этой усмешки были разные, - она чуть не заплакала, когда я уходил, а сдержалась... гордая!

И это было высказано с такой откровенной злостью, что Васька понял: какой бы ни была хорошей жизнь отца, а он завидует матери, может быть, и хотел ещё что-то сказать в её адрес ненужное, злое и плохое, но сдержался.  Налил себе полный стакан коньяка - они поменялись ролями: в тот вечер отец пил больше - и залпом выпил. И ещё понял Васька, что отец отчаянно хочет приехать в их обычную, не заполненную новыми мебельными гарнитурами и хрусталём квартиру, но знает, что это невозможно и никогда никому в том не признается.

На следующий день отец заехал в гостиницу за Васькой, чтобы отвезти его на вокзал. Когда Василий выписывался, крашеная администраторша пожурила его:

- Зачем обманул? Надо было сразу сказать, что ты сын Павла Алексеевича, так не торчал бы в холле два часа. А если бы я не дала тебе место?

Васька только молча пожал плечами.

На вокзале они опять сидели в ресторане, и отец уже не боясь, что «за рулем», пил шампанское. Он вынул из бумажника двадцать пять рублей, протянул Ваське:

- Возьми, пригодится. Извини, не могу дать больше, - и отвёл взгляд в сторону.

Васька яростно вскинул на отца голубые глаза и отчеканил:

- Не надо мне подачек, дорогой папочка!

Отец вздохнул, но настаивать не стал, спрятал деньги, буркнул только:

- А ты тоже, гляжу, гордый... Весь в мать... Ох, уж эта ваша родовая гордость!.. - потом начал говорить о чём-то незначительном, таком, что Окунь и не запомнил, и лишь когда вещи были занесены в купе, а до отправления поезда оставалось минут десять, отец попросил:

- Василёк, дай мне Валеркину фотографию, если она есть.

Василий вытащил из паспорта несколько фотографий, которые привёз, чтобы показать отцу, но так и не показал, выбрал нужную и подал отцу.

Отец долго смотрел на смеющуюся, хитрущую мордашку Валерки, повздыхал шумно и тихо произнес:

- Похож на мать, - а потом вскользь, даже безразлично будто, спросил: - А фотографии, где вы втроем, нет? - и застыл напряженный и ждущий.

Васька молча подал отцу фотографию, где они открыто, взахлёб, чему-то смеялись:

- Можешь забрать себе.

Прощаясь, отец крепко стиснул Ваську, поцеловал в лоб, подтолкнул его торопливо к вагону, иди, мол, а на его глазах блеснули слезы. Потом отец шёл рядом с окном, из которого выглядывал Васька, и глаза у него были тоскливые и пустые. Не такими должны быть глаза любящего мужа и отца.

Проснулся Окунь оттого, что в комнате приторно пахло ванилином. Он открыл глаза, раздув ноздри, втянул в себя сладковатый аромат, протянул руку к журнальному столику, где лежали возле магнитофона часы, и посмотрел, сколько там натикало. Удивился, что так ещё рано, привстал и развернул циферблат к полоске света, падавшей от уличного фонаря через неплотно сдвинутые шторы. Нет, всё правильно - пять утра. Он полежал немного, вспоминая, слышал ли, как пришла мать. Она почему-то задержалась, может быть, была срочная операция. Окунь поворочался немного, но ему не спалось. Тогда решил встать.

В темноте, на ощупь, нашёл джинсы, рубашку, осторожно вышел из комнаты, чтобы не разбудить Валерку, тихонько прикрыл за собой дверь.

В прихожей был полумрак. Свет горел на кухне, оттуда слышалось журчание воды из крана и легкое позвякивание тарелок: мать мыла посуду. Окуню стало стыдно оттого, что он вчера целый день прошатался по квартире без дела, после обеда и ужина все тарелки горой сложил вместе с другой посудой в раковину-мойку, а вымыть не подумал. Он прокрался к ванной комнате, но остановился, увидев через дверной проем, как Вера Ивановна моет посуду.

Мать стояла вполоборота к Окуню в стареньком ситцевом халате, в цветастом переднике и губкой мыла тарелку с голубой каёмкой. Тарелку, из которой всегда ел отец, и шутил при этом, что тарелочка, как у Ильфа и Петрова, с голубой каёмочкой, только миллион на тарелочку никто не положил.

Лицо Веры Ивановны, обычно строго-энергичное и властное, сейчас было задумчивым, печальным даже, таким, что Окунь застыл на месте, пронзённый жалостью к матери. В свои сорок три года она была привлекательна и, пожалуй, нравилась мужчинам, и он не раз думал, почему она не вышла вторично замуж, пока не понял, что она, наверное, до сих пор любит отца. Вот и сейчас она мысленно находилась далеко-далеко, словно и не было её здесь, только одни маленькие руки в резиновых перчатках сноровисто делали привычное дело.

Окунь вспомнил, какая мать была семь лет назад, когда отец жил с ними, весёлая и энергичная. Она тормошила без конца отца, что-то предлагала переделать в квартире, что-то купить, или звала его в театр. А отец вяло сопротивлялся. Он так и  запомнился Василию - лежащим на диване с книгой в руках. Оживал отец лишь во время телевизионных хоккейных матчей. Он был тогда лениво-важным, знающим себе цену, всё на нём сверкало, а мать - улыбчивая, но в глазах всегда таилась строгость.

Руки матери никогда не знали покоя ни в отделении, ни дома, и там, и дома работы её рукам было много. Она любила свою работу, могла ради неё забыть и домашние дела, особенно, если оперировала очень тяжелого больного, и её присутствие в больнице было необходимым. О матери врачи говорили, что она - талантливый хирург, что многим в городе спасла жизнь.

И если больной выздоравливал, она ходила сияющая и мрачнела, если её постигала неудача. О своих делах она рассказывала отцу, а тот лежал на диване, читал в это время, никак не реагируя на её слова. Вспомнил Василий, как медсестра тетя Гапа, когда он лежал в больнице, всегда уважительно говорила о Вере Ивановне, жалеючи смотрела на неё и осуждающе – на Василия. Все в больнице знали её беду, все сочувствовали. Один Васька Окунь, родной сын, был самым глухим и бесчувственным.

Василий тихонько подошел к Вере Ивановне, обхватил её сзади руками. Мать была намного ниже его, и Окунь упёрся подбородком в её макушку.

- С добрым утром, ма!

Вера Ивановна вздрогнула, оглянувшись, посмотрела на сына, как на пришельца с другой планеты, до того слова Василия сейчас были невероятны для неё:

- Ты что так рано проснулся? Случилось что?

- Да нет, ничего не случилось. - Окунь пожал плечами, улыбнулся. - Проснулся, смотрю, на кухне свет горит. Я  подумал, может, помочь тебе надо.

Вера Ивановна вдруг резко повернулась к нему спиной и выбежала из кухни.

Окунь постоял немного, обескураженный, затем направился следом за матерью. Зашёл в большую комнату, где они обычно принимали гостей, и увидел, что Вера Ивановна, сгорбившись, сидит на тахте, закрыв лицо ладонями. Окунь присел перед ней на корточки, осторожно отвёл руки от лица, заглянул ей в глаза, как делал это в первый год после отъезда отца:

- Ма, что с тобой? Ты плачешь? Да ведь я ничего такого не сделал, почему ты плачешь? Ма-ма-а... Ну, что с тобой?!