Владимир Курочкин - Избранное (сборник) Страница 35

Захрустели под сапогами разбрызганные по мху свежие осколки розового гранита. В лесу, из зелени, нелепо торчали каменные ребра и целые бока выпиравших здесь из почвы горных пород. Даже из-под самых корней темно-оливковых елей камни выдвигали свои клыки. Один из них был укорочен недавним снарядом. Белые, сахарные борозды на розовом камне указывали направление разлетевшихся шматков рваного и опаленного металла.

– Ну и ну, с раздумьем сказал Петр, – какая ведь лабуда, этот Гитлер. Нащупал все-таки. С насиженного места согнал, подлец. День ли, ночь – все бросает и бросает.

– Не шибко-то. Не обкорнает, товарищ старший сержант.

– Точно… Только ведь и командный пункт с места снялся. И другие… Новые, значит, землянки будут ставить… Вот ведь как исхитрился, черт. Достал.

– Ну и хорошо. И ладно. Скорей, значит, оборвется, – сказал Тырлов желчно и с таким выражением, словно намекал старшему, что толковать о ловкости врага ему просто противно.

Удивительный характер у этого белобрысого северянина. Он словно обязал себя постоянно противоречить всему тому, что расстраивало или могло огорчить его товарищей. Он как бы искал самоутверждения в этом беспощадном сопротивлении трудностям. И та злость и почти мальчишеское, озорное упрямство, с которым он бросался на преодоление любого препятствия, эта порой преувеличенная непримиримость не сразу давали распознать его разумную и зрелую мужскую волю.

Скоро на пути Тырлова и Петра деревья раздвинулись и за далекими камнями сверкнуло озеро. На этом участке нынешней ночью, когда тут работал Тырлов, особенно сильно рвались немецкие снаряды. Они падали среди валунов и косили заросли лилово-красных цветов иван-чая, пробивали белые камни, похожие на вымытые дождями конские черепа.

– Еще денька два так попечет и ягода в самый раз поспеет. Желтеет уже, – сказал Петр. Он держал в руках веточку с морошкой, восковую и словно покрытую местами красным лаком. Множество таких же ягод светило из темно-зеленых и ржавых мхов…

Тырлов, слушая Петра, сейчас же подумал о сладком и вспомнил, как этой ночью ему тоже захотелось, по старой своей привычке, заложить за щеку кусок сахару. Ночное солнце висело тогда между двух холмов. Оно так и не коснулось черты горизонта. Дымка с земли окрашивала его в красный цвет. Ветер протаскивал из-за холмов мимо солнца пушистые облака, и они становились то багровыми, то розовыми, в зависимости от своей плотности. А Тырлову этому большому ребенку, тогда почему-то приходило на ум, что в небе варится варенье, а румяные вкусные пенки плывут к нему по медленно колеблющейся от волн дорожке озера…

Тырлов сбросил с плеча железные когти и начал их укреплять на сапогах. Потом, медленно переставляя ноги, чтобы не зацепиться за камни, пошел к столбу косолапо и настороженно, как боксер. В кулаках у него были зажаты инструменты.

Солнце по-прежнему пекло. Из леса уже доносился густой запах сосновой смолы и не всегда уловимый запах нагретой солнцем самой древесины. Тырлов работал на столбе. Петр возился у бухты проволоки. Жара и безветрие создавали ту особую тишину при которой всегда так легко улавливается суетливая жизнь иного, не людского мирка. Но молчали красные цветы иван-чая, молчали мхи, сочный зеленый сфагнум и бледно-фисташковый, почти белый, сухой плаун. Безмолвен был этот цветастый мир. Только Тырлов, откинувшийся на своем поясном ремне и цепях от столба, видимо, не замечал этого обстоятельства, не придавал ему никакого значения. А Петру сколько раз приходила на память густо-звенящая, населенная кузнечиками и жуками, словно одушевленная трава, поющие от полуденного зноя и пчелиного гуда цветы где-нибудь в Подмосковье на веселых солнечных опушках. Да и на Дальнем Востоке куда веселее!..

– Слушай, – сказал он вдруг Тырлову, – а ведь опять твоя гроза наклевывается.

– И что же? – откликнулся сверху Тырлов, будто и не слыша слова «твоя».

– И то же. Опять нам дров наломает. Не хуже немца.

– Ну и пусть. Не испугает. С грозой лучше даже. Петр помолчал, потом быстро спросил:

– Ты что же – так тут, на этой земле, и век свой доживать будешь? Неужели в другие, более человеческие места не тянет?

– Так век и проживу. Вот дай только немца охолостим, – спокойно сказал Тырлов и, бросив вниз моток провода, стал, медленно передвигая то правой, то левой ногой, спускаться, с хрустом вгрызаясь железными шипами в мягкую и уже поцарапанную когтями сосну.

Петр встретил его внизу весьма язвительно:

– Ты, верно, с детства наперекор родителям привык говорить. А спроси тебя толком, спроси, так ведь живо…

– Что живо? Ну спроси, – сказал Тырлов.

– И спрошу! Вот отвечай, почему бы ты век на этой богом проклятой земле стал жить? Какая тебе в этом радость?

– А потому, что тут, по моим понятиям, человек тверже камня может стать. Вот. А ты, старший сержант, верно, мякишем желаешь остаться, друг ты ситный. Вот тебе и почему, – сказал Тырлов, отвязывая от ног когти. Он закинул их опять себе за плечи.

– Ну и характерец у тебя, – сказал, успокаиваясь, Петр и подумал: «С чего это мы действительно схватились? От жары все это». Он засмеялся: – Характерец! Черта вот-вот сломишь. Этого у тебя не отнять.

Сколько было времени, когда они закончили работу, и в котором часу явились на станцию, – ни Тырлов, ни Петр не смогли бы сказать. Круглосуточное солнце стояло в небе как бы в одном и том же прежнем положении. И только множество палевых с синеватыми краями облачков, появившихся на северо-западе, указывало, что время-то все же не стояло на месте.

Сергей встретил товарищей радостно. Он утомился от одиночества. К тому же у него ныло, горело ухо, к которому он без устали прижимал трубку. Сергей рассчитывал на смену. Но Петр и Тырлов сначала присели отдохнуть.

– Ну, – сказал Сергей, – у меня тут порядок. Как у вас?

В тишине с улицы донесся тонкий, всхлипывающий звук. Он приближался и обрастал свистом и завываниями, как лавина.

– Вот оно, – сказал Петр. – Значит – полчетвертого. Противник огонь открыл. Тырлов, за обедом, значит, можешь снаряжаться.

И тут же на улице ахнул гром – это рванул немецкий снаряд. У связистов в землянке с силой сдавило за ушами, и они невольно раскрыли рты, как рыбы, выхваченные из воды. А рама в окне вылетела на пол, зазвенели выбитые стекла. Невидимый осколок со стоном врезался в бревно наката и ушел вглубь, оставив за собой в древесине только тоненькую щелку.

За первыми прилетели еще два снаряда.

– Товарищ старший сержант, «Колокольчик» молчит. Пропала линия, – огорченно доложил Сергей.

– Врешь, не пропала! – крикнул Тырлов и обернулся к Петру. – Я побегу!

– Беги. И ты, Сергей, беги. С ним беги. Ходом, ходом давайте, – приказал Петр.

Обрыв обнаружили в километре от блиндажа. Все эти тысячу метров бежали изо всех сил. Ветки били по лицам, сучки цеплялись за ремни винтовок…

Беспомощно свисали и касались земли разорванные концы проволоки. Тырлов вытащил нож, зачистил один конец проволоки, перебежал к другому концу. И этот – второй – тоже отскреб ножом. Сергей подал кусок запасного провода. Тырлов скрутил концы, зажал их ножом, свернул в стороны, развел и обмотал один другим накрепко. Перебежал опять и еще раз срастил линию. Потом подпрыгнул и повесил провод на сосну, на ближний сучок. Теперь наверняка Петр и «Колокольчик» слышали друг друга.

Только смогли они отдышаться немного, как снова не повезло: в небе нудно запел снаряд. Они отпрянули от линии, бросившись наземь. Снаряд разорвался метрах в пятидесяти от связистов. Они еще долго лежали, не поднимаясь, не веря себе – живы ли. Потом подняли головы. Тырлов увидел на щеке Сергея какого-то черного жука. Насекомое прилипло к человеческой коже всеми своими мшистыми ножками, словно ожидая, что будет дальше. На бледном лице оно было как знак беспомощности человека. Сергей не почувствовал жука, и Тырлов, поняв это, засмеялся. Засмеялся и Сергей, еще сам не зная чему. Просто приятно себя чувствовать живым!

Потом они вернулись на станцию. Огневой налет кончился.

– Ну, теперь Гитлер запишет себе в бухгалтерию полный успех, – сказал Сергей. – Не жалеет огневых средств.

– Не больно-то уж. Снаряды ему тоже не тетенька дарит, – откликнулся Тырлов.

– Тырлов, давай за обедом, – приказал Петр.

На обед был крупяной суп с рыбой и перловая каша, именуемая «шрапнелью». Дымом она не пахла.

После еды Тырлов сел на место Сергея к телефонной трубке. Сергей прилег на нары. Петр принялся за свое письмо Ольге.

Но затем пересел к окну, в которое вставил пустую раму.

– А темно, – сказал Сергей. – Ночь не ночь, а гроза точь-в-точь…

– «Молоток», «Молоток», отвечайте! – кричал в трубку Тырлов. – Есть «Колокольчик». Говорите, – и, перекинув на длинных шнурах два штепселя из одних гнезд коммутатора в другие, проверил: – Говорите?..