Владимир Курочкин - Избранное (сборник) Страница 36

– Не больно-то уж. Снаряды ему тоже не тетенька дарит, – откликнулся Тырлов.

– Тырлов, давай за обедом, – приказал Петр.

На обед был крупяной суп с рыбой и перловая каша, именуемая «шрапнелью». Дымом она не пахла.

После еды Тырлов сел на место Сергея к телефонной трубке. Сергей прилег на нары. Петр принялся за свое письмо Ольге.

Но затем пересел к окну, в которое вставил пустую раму.

– А темно, – сказал Сергей. – Ночь не ночь, а гроза точь-в-точь…

– «Молоток», «Молоток», отвечайте! – кричал в трубку Тырлов. – Есть «Колокольчик». Говорите, – и, перекинув на длинных шнурах два штепселя из одних гнезд коммутатора в другие, проверил: – Говорите?..

А в небе шла своя работа. Мелкие лиловые тучки, сталкиваясь и опережая друг друга, тянулись к черной, затуманенной сизой сеткой стене, которая встала теперь в той части горизонта, где все время, все эти дни висело белое нежное марево испаряющейся с болот влаги. В нижних ярусах огромного небесного амфитеатра, бешено подгоняемые свирепым шквалистым ветром, мчались куда-то в сторону, вбок, прочь от грозы, мохнатые тяжелые облака, и из них косо падала крупными редкими каплями желтеющая в просветах неба дождевая вода.

Первый раскат грома ударил где-то вдалеке.

– А что, если это Гитлер под грозу замаскировался? – сказал Сергей и сел на нарах.

Петр молча вышел наружу и проверил заземление. Потом сам Тырлов пошел и тоже убедился, что все в порядке. Аппаратура была заземлена.

– Давай я сяду, – сказал ему Петр.

– Зачем же? Смена не кончилась, я еще посижу, – ответил Тырлов.

Он снова сел к коммутатору и прижал к уху трубку. В трубке шипело, как будто что-то жарилось. Это были грозовые раскаты.

Потом раздалось несколько близких разрывов. И холодный блеск молнии отстранил дневной привычный свет, сделал землянку на мгновение просторной и пустой.

В телефонной трубке уже сильно потрескивало и иногда ударяло Тырлова в руку. В этих случаях он клал трубку на стол, потом опять слушал: каждую минуту мог последовать вызов.

Петр пошел к себе в угол искать фанеру. Дождь с большой силой сек землю и деревья, неприятная сырая пыль, как туман, проникала сквозь разбитое окно.

Гром теперь гремел непрерывно. Молния ослепляла. Ее стрелы били по всему лесу, во всех его местах, то тут, то там, и по каждому ее удару, наполненному особым резким и звенящим гулом, чувствовалось, что они не пропадают даром и уходят то в сосну, то в камень, разрушая то и другое.

Самый близкий, а потому и самый сильный удар раздался, когда Петр покидал свой угол. Нестерпимый блеск ослепил и заставил его зажмуриться. Первое, что он увидел, когда раскрыл глаза, был лежащий на полу Тырлов. Падения тела Петр не слышал за громом. Он кинулся к Тырлову. Подбежал и Сергей.

Петр повернул голову Тырлова и увидел посиневшие его губы. С правой стороны лицо Тырлова побелело, с левой же – щека была лиловой.

– В землю его надо. В землю зарыть скорее! – крикнул Сергей.

– Постой ты, – сказал Петр. – Какая тут земля. Это все чепуха, бабьи сказки. Медицина теперь на это есть. Искусственное дыхание нужно…

Но Сергей уже звонил по телефону: вот и ротный тоже сказал, что надо зарывать в землю. Приказал немедленно зарыть.

Сергей уже тащил Тырлова к двери.

– Оставь. Я сам сделаю, – остановил его Петр. – Сядь к телефону, слушай.

Петр поднял Тырлова на руки, как больного ребенка, удивляясь необычной легкости тела. Что-то похожее на большую нежность шевельнулось в его сердце. Разорванные мысли пронеслись в голове: Ольга, ее болезнь, отсутствие здесь близких, родных людей. Потом все оттеснило беспокойство, страх, что ефрейтор не оправится, не отойдет от удара.

На улице Петр не стал закапывать Тырлова. Он просто уложил его в канаву, заготовленную под кабель для связи с командным пунктом. Уложил на дожде и стал нервно, торопливо делать ему искусственное дыхание, разводя как можно шире и затем поплотнее прижимая к груди ефрейтора его обмякшие безвольные руки.

И то ли действительно близость тела к земле, то ли хлесткий прохладный дождь и свежий воздух, то ли резкие движения, которые делал Петр, а может быть, и все это вместе повлияло, но только Тырлов, застонав, очнулся. Петр, забыв обо всем, все еще стоя на коленях, стал шептать Тырлову разные успокаивающие слова.

Но характер Тырлова и тут дал себя знать. Когда он получил возможность шевелиться и понимать, что с ним делают, то поднялся сам и, пошатываясь, стал сердито сбивать со штанов комья прилипшей мокрой земли.

– Вот черт, – сказал он, – только я хотел проверить линию, зуммерить собирался, вызвать соседа хотел, а тут как…

– А ну-ка попробуй – руки действуют? Пальцы? – волновался Петр.

– Ну, а как же не действуют. Вот ведь – отряхиваюсь. Измазал же ты меня крепенько, друг ситный…

– Ну, а как ты себя чувствуешь-то?..

– Да ладно уж. Отошел теперь, видишь, хватит… Вот левая сторона только болит. Вся левая, вся…

Тырлова уложили на нары. Петр сам сел у трубки. Сергей ушел на линию. Там опять был обрыв, «Колокольчик» не отвечал.

Сергей восстановил связь. Виной всему была молния. Она разбила сосну-столб в щепы и порвала провода.

Когда Сергей вернулся на станцию и ради любопытства, да и из сострадания, подсел к Тырлову – начался новый артиллерийский налет. Уже через три минуты был обрыв проводов. На этот раз уже на той линии, которая тянулась на протяжении двенадцати километров. Таким образом, может быть, только в самом конце ее лежали сейчас оборванные провода.

Петр встал, чтобы идти. Тырлов знал, что одному идти нельзя. И он тоже поднялся.

– Можешь? – спросил Петр.

– А не видно разве? Что же, я сутки должен отлеживаться? – сказал Тырлов. – Хватит, пошли.

Завернулись в плащ-палатки и вышли.

Обрыв обнаружили в шести километрах от блиндажа. Снаряд порвал оба железных провода.

Тырлов привычно срастил их. Закинул на ель.

Возвращались обратно. Дождь отступил, и небо с краев очистилось.

Была уже глубокая ночь. Сильно пахло озоном. Молния раскрошила, а затем сплавила несколько валунов. Красное солнце, не дойдя на полметра до черты горизонта, начинало обратное движение к зениту. Чувствовалось, что через несколько часов снова будет жарко. Дождь уходил, и в его косых серых лентах вздрагивала сумеречная ночная радуга. Она была двух цветов: фиолетового и зеленого. И потом она шла не по дуге, а торчала почти вертикально, пропадая где-то в размытых, зеленовато-серых тучах.

Вернулись. Петр приказал: «Спать». И Тырлов уснул мгновенно, как только ткнулся головой в хвойные ветки на нарах. Может быть, оттого, что последним и самым сильным его впечатлением от внешнего реального мира была странная ночная радуга, может быть, именно от этого ему и приснился цветной сон. Тырлов очень ясно видел все цвета, которые проплывали мимо него. Когда же он хотел остановить свой взгляд на какой-либо одной из красок, то она вдруг меняла цвет совсем не в соответствии с его желаниями. И он очень досадовал во сне, что многие особенно приятные ему тона мелькали так быстро лишь только потому, что он слишком сильно хотел их видеть.

А затем, все в такой же цветной пестроте, ему приснился немецкий ефрейтор. Тырлов видел, как шел на врага с винтовкой, как ударил его штыком. Но потом оказалось, что в руках – бухта проволоки и ее концом он проткнул вражеского солдата, а теперь тянет, тянет, сквозь него проволоку с усердием, потому что отпускать нельзя – враг убежит.

Затем Тырлов очнулся. Он услышал: «Молоток», «Молоток» слушает. Есть «Колокольчик» – говорите!..»

Улыбнулся в полусне и, как бы смахивая что-то, вытер лицо – ту сторону, что еще болела.

Оставался только один час до того момента, когда старший сержант Петр Дорохов должен был подойти к нему и, разбудив, торопить с завтраком. А пока что Петр, прижимая одной рукой к уху трубку, другой писал на листке бумаги: «Скучно у нас здесь, милая, ты и представить себе не можешь. Одно слово – оборона…». Ему давно пора было бы разбудить и посадить к телефону Сергея, но он боялся, что если в эту ночь не закончит письма Ольге, то и опять его не допишет…

Характер

Это было в один из дней, когда солдаты генерала Дитла предпринимали очередное, после длительного затишья, суматошное и кровавое наступление. Генералу все не терпелось перерезать Мурманскую железную дорогу.

Санитар принес раненого. Он нес его на спине и, положив на носилки, выпрямился, тяжело дыша.

– Там Тырлов еще остался, – тихо сказал он второму санитару, кончавшему перевязку. – Ты знаешь Федора Тырлова? Связист он, из четвертого… Там остался.

– Что же ты его не забрал? – спросил второй санитар.

– Да ну его. Он какой-то блажной. Или пришибло его крепко. Не справился я с ним.