Вера Солнцева - Заря над Уссури Страница 37

Лебедев мысленно оглянулся назад. Весь семнадцатый год прошел в горячке жарких событий. Минувший день истории — Февральская революция, но исполать ей: навсегда свергнута русская монархия, как подгнивший дуб, рухнул вековечный рабский уклад жизни.

Да! Близорукими, недальновидными политиками оказались многоречивые «обещалкины» — деятели Временного правительства — Керенский и иже с ним. Слепцы!

Трудовому люду обрыдла-опостылела война, а они с пеной у рта, истерически взывали довести ее до победного конца.

Измученное крестьянство роптало, требовало немедленного раздела помещичьих земель, а они на расправу с непокорными посылали карательные войска. Сладкоречивые и бесстыдные говоруны эти хотели обмануть Россию пустозвонными обещаниями. Какое счастье для России, что гений Ленина подсказал ему — пришла пора решительных действий, настал час русскому пролетариату брать власть в могучие руки!

Сергей Петрович вместе с хабаровскими большевиками устанавливал в городе и его районах власть Советов. Власть Советов была установлена во всем крае. Нелегко пришлось: сопротивление и саботаж реакционного чиновничества, прямая контрреволюция меньшевиков, эсеров, кадетов, которые оголтело рвались к власти. Вернулся в Темную речку, и тут единогласно потребовали мужики — становись во главе Совета: «Ты политический, тебе и новую политику вести, учитель!»

Лебедев зябко повел плечами; туго приходится ему на первых-то порах — нет ни политического, ни хозяйственного, ни государственного опыта. Да, да! Без опыта можно и дров наломать. В Темной речке народ с разных концов, с бору да с сосенки, расслоение непримиримое — кулаки и беднота, много батраков. Один конец деревни староверский, водятся и баптисты и сектанты. Пестрым пестра коробочка. А как давят закоренелые догмы старого быта! Пути в новую жизнь приходится проторять с оглядкой, полагаясь на «чутье»; вокруг много врагов, готовых воспользоваться любой оплошностью, чтобы оклеветать Советы.

Держи ухо востро, товарищ Лебедев! Он прилег на край стола и, стараясь преодолеть недомогание, в который раз перечитывал лежавшее на столе воззвание краевого комиссариата Красной гвардии. «Ну чего еще надо? Как тут все ясно и просто сказано! Почему же все отскакивало от мужиков как горох от стенки?»

По заданию комиссариата Красной гвардии Сергей Петрович всю неделю разъезжал по соседним деревням — везде запись в Красную гвардию шла успешно: деревенская беднота понимала необходимость самообороны. А вот в Темной речке будто заколодило! Он заранее раздал по рукам воззвание, трижды выступал с пояснениями, призывами, с разоблачением темных речей дяди Пети и Куприянова — и все безрезультатно. Вчитывался, сняв очки, близорукими глазами:

«Армия демобилизуется. Ратники ополчения различных призывов распускаются по домам. Солдаты, исстрадавшиеся в окопах, измученные в тылу, возвращаются к своим семьям. Четырехлетняя бойня в пользу обогащения имущих ликвидируется. Но враг не сломлен… Не только германские, австрийские и прочие капиталисты и их правительства с ненавистью взирают на завоевания нашей революции, но и отечественные богачи — спекулянты, бывшие генералы и упраздненные тайные советники куют цепи для рабочего люда России. Группируясь вокруг кадетов, правых эсеров и меньшевиков-оборонцев, поддерживая и борясь в рядах калединских, хорватских и семеновских банд, они стремятся свести на нет завоевания революции. Хулиганы бесчинствуют, черная сотня жива, белая гвардия еще существует…

При всех Советах рабочих и солдатских депутатов организуется Красная гвардия. Цель ее — защита завоеваний революции и беспощадная борьба с врагами рабочего класса… Товарищи! Записывайтесь в Красную гвардию. Будьте готовы к борьбе с врагами трудящегося народа, вооружайтесь!..»

«Что же делать? Все ясно — воду мутит дядя Петя своей проповедью непротивления злу насилием; он поет: „Мы к парте́ям не принадлежим. Наше, дураково, дело — река, рыба, земля, тайга, охота, а не смертоубийство. Помните, брательнички: взявший меч от меча и погибнет! Нет! Спаси Христос! Нам воевать ни к чему!..“ Тихой сапой, как всегда, приложил к этому делу свою тяжелую лапу и батя староверов Аристарх Куприянов: „Наше дело, знамо, стороннее. Мы ни белых, ни красных не знаем! Ружей в руки не возьмем“. Мужики и пошли вразброд, друг на друга поглядывают, подталкивают, а ни с места. Фу-у, как скверно мне, как скверно! Знобит. Голова как чугунный котел, ничего не соображает. Придется сходить в лавку к А-фу, купить хлеба, а потом укладываться в постель…»

Теплый апрельский вечер был молод, радостен и звонок, но от недавно вскрывшейся Уссури несло речным холодом. Ссутулясь, нахохлившись, учитель еле брел по береговой улице. Недалеко от школы навстречу попалась Лерка Новоселова. Она бежала из китайской лавки, прижимая к груди большую, как икона, плитку черного «кирпичного» чая.

Сергей Петрович радостно ответил на ее застенчивое «здравствуйте»:

— Здравствуй, Валерия! Как ты живешь, пичуга? Совсем запропала, школу забросила. А у меня книжек новых сколько подобралось! Есть очень интересные! — поддразнил он.

Лерка вспыхнула, застеснялась, но любовь к книге переселила ее робость.

— Я приболела, Сергей Петрович! Корь была. Настя не пускала. Завтра приду. А какие книжки?

— Много накопилось, целая гора на полке. В Хабаровске раздобылся. Приходи, дам почитать… Да, Валерия! Я совсем расклеился: заболеть собираюсь. Еле-еле иду. У меня к тебе просьба: сбегай домой, отпросись побыть со мной, а то я один как перст, кружку воды подать некому, если и впрямь свалюсь…

— Сейчас сбегаю, отнесу чай, Сергей Петрович! — И стрелой к мачехе.

Настя без долгих слов отпустила Лерку.

В чистой двухкомнатной квартире учителя пылала голландка. Сергей Петрович ловко орудовал в маленькой кухне: на плите уже клокотал чайник, кипели кастрюли с картофелем и кетой.

— Проходи, проходи в столовую, Валерия. Здесь тебе пока делать нечего. Ужин у нас готов. Только поставлю в духовку тыкву — попариться. Она к утру хорошо дойдет, сладкая станет, рассыпчатая, вот мы ее с молоком и поедим, — добродушно говорил учитель. И нет-нет да и взглянет на девчурку, щуря свои близорукие голубые глаза. — Подросла ты порядком, пичуга. Невеста… — пошутил он.

Сели ужинать. При свете большой лампы-«молнии» Лерка заметила, как пылают щеки учителя багровым румянцем, как поеживается он от озноба.

— Вам плохо, Сергей Петрович? Может, ляжете? — спросила она, сидя за столом как на иголках. Не привыкла Лерка и к такому яркому свету, и к таким крашеным полам, и к скатерти на столе. Да и вилкой есть непривычна: дома была общая миска, из которой хлебали все, и деревянные ложки.

— Да, да, Валерия, сейчас лягу: трясет меня сильно. Боюсь, не малярия ли меня потрепать хочет: давненько у меня приступа не было.

Лерка выскочила из-за стола, прошла в соседнюю комнату, приготовила больному постель. Сергей Петрович, чакая в ознобе зубами, юркнул под одеяло.

— Замерз, замерз окончательно. Валерия! — позвал он Лерку. — Так замерз, будто сижу при сорокаградусном морозе в сугробе. Прикрой меня еще шубой.

Лерка приволокла из кухни огромную ямщицкую шубу, укутала учителя с головы до ног и, пожелав ему спокойной ночи, вышла из спальни. Быстро перемыла посуду, прибрала кухню и с жадным нетерпением стала разбирать новые книги на полке.

И вскоре позабыла обо всем на свете. Попался рассказ «Муму». Она ушла в чтение, горестно переживая судьбу несчастного Герасима. И только закончив последние строки рассказа, очнулась и с недоумением посмотрела вокруг. Да где же она? Ах, да у Сергея Петровича! Как хорошо у него, какая тишина и покой!

Мирно отбивали время круглые стенные часы с медным маятником. В уютной, натопленной комнате мягко светила приглушенная лампа. Книги. Книги. Везде книги — на самодельных подвесных полках, на шкафу.

На стенах картины, диковинные разрисованные тарелки, плоские морские раковины, на которых масляной краской нарисовано бурное, свинцовое море, дикие скалы с одинокой сосной на вершине. «Как у женщины в комнате, — думает Лерка. — Кто же ему белье так чисто стирает?» Как хорошо здесь, так бы век сидела и читала.

Но почему внезапно заныло сердце неосознанной, неясной тоской? Словно обнажили его и больно ударили грубым кулаком. Герасим. Муму. Далекий, далекий, непонятный мир. Помещики. Крепостные. На Амуре и на Уссури, говорил школьникам Сергей Петрович, — никогда не было ни помещиков, ни крепостных — вольный край. «Бедный, бедный Герасим! Зачем он послушался, зачем выполнил повеление злой ведьмы барыни и утопил Муму? Нет! Я не побоялась бы барского окрика, ослушалась бы приказа. Подумаешь!»

Приглушенный стон Сергея Петровича оторвал Лерку от ее раздумий. Девочка отложила книгу в сторону, заглянула в спальню. Сергей Петрович, потонув под шубой, забылся тревожным, непрочным сном, бормотал что-то невнятное.