Вера Солнцева - Заря над Уссури Страница 38

Она вновь прикрыла дверь и на цыпочках отошла к полке. Ее внимание привлекли книги Брема — толстые, роскошные, с картинками. Лерка рассматривала цветные рисунки хищных зверей, растительного царства, но потом отложила Брема в сторону.

Подступившая к горлу тоска травила сердце, будоражила, поднимала неведомые ранее мысли. Откинув белые занавески у окна, глубоко-глубоко задумалась над безотрадной жизнью. Какая разная жизнь у людей! Барыня и Герасим. Ну ладно, это еще при царе было. Но ведь сейчас царя нет, а люди все по-разному живут. Крестная Марья голодает с семьей, говорит: «Хоть в петлю лезь…» А у дяди Пети закрома ломятся. Из тети Алены он все жилы вытянул. Беспросветная нужда и в Леркиной семье…

Лерка очнулась от дум, глянула в окно и, припав на подоконник, внезапно замерла, охваченная силой весенней ночи.

Весна идет! Весна идет! В зелено-голубом бескрайнем лунном сиянии раскрылся перед нею мир. Молодым, растущим существом почуяла, как много в жизни прекрасного, неведомого.

— Хорошо-то как, господи! — прошептала она и потянулась всем телом. А ведь та же самая Темная речка, много раз хоженая и перехоженная! Нет! Это из сказки село раскинулось вдоль берега Уссури. Серебряные избы и заколдованные великаны — лохматые ели, могучие кедры и сосны плывут в сиянии белой ночи. Она прикрыла глаза, задремала.

Тут! Тук! Тук! — нежданный требовательный стук в оконную раму вывел Лерку из оцепенения. Она перепугалась, обмерла. Уверенная и властная рука стучала в окно. В ужасе Лерка отпрянула от стекла. Мерно и ровно отбили часы. Полночь! Что же делать? А настойчивый стук продолжался.

— Что такое, Валерия? Что за стук? — раздался из спальни домашний, спокойный голос Сергея Петровича.

— Кто-то в окно стучится, — едва шевеля помертвелыми от испуга губами, ответила Лерка.

— Спроси, кто там.

— Я… боюсь…

— Сейчас я встану. Ты перепугалась, глупенькая? Ты ведь со мной, — успокаивал учитель, услышав ее срывающийся, дрожащий голос.

Сергей Петрович встал, накинул халат и вышел в столовую.

Лерка опасливо заглянула в окно. Около школы стояла телега. Неизвестный человек что-то натужно кричал.

Сергей Петрович открыл форточку.

— Что такое? Кто там?

— Сергей Петрович, учитель, здесь живет? Или у кого в селе квартирует?

— Здесь! Здесь! Заходите… — Учитель знаками показал приезжему, как обогнуть школу и найти входную дверь.

— Вадим?! Ты?! — Лебедев так и рванулся к нежданному гостю.

— Я, Сережа, я…

Приезжий, человек лет тридцати пяти, одетый в строгий синий костюм, складно облегавший сильное, мускулистое тело, троекратно расцеловался с Сергеем Петровичем. Затем он расплатился с возчиком и отпустил его. Через минуту, отфыркиваясь и разбрызгивая мыльную пену, умывался с дороги.

— Хорошо! Ох хорошо! — подстанывал он. — Подлей-ка, Сережа, из котла еще ковшик горяченькой…

Сергей Петрович снимал деревянную крышку с котла, вделанного в плиту и державшего тепло до утра, и подливал горячую воду.

Лерка тем временем разожгла плиту смолистыми оранжевыми кореньями кедрача. Еще не остывшая, плита загудела ровно, как паровоз.

Девочка принялась чистить вездесущий картофель, «палочку-выручалочку», как звал его учитель, и с наивным простодушием разглядывала будто с луны свалившегося ночного пришельца.

Приезжий достал из небольшого желтого чемодана махровое полотенце, тщательно вытер лицо, руки, шею. Потом он прошел в столовую, заглянул в маленькую спаленку учителя.

Внимание гостя привлекли висевшие на стенах пейзажи, этюды, эскизы.

— Не бросил, Сережа, увлечения молодости? Молодец! Тут есть замечательные вещи. Утес на Амуре — мое любимое место в Хабаровске, — говорил заезжий гость, с живым интересом переходя от картины к картине. — И здесь хорош Амур! — продолжал он и прерывисто вздохнул. — Да! Амур, Амур-батюшка… Как я рвался сюда все эти долгие годы разлуки! Да ты подлинный художник, Сергей!..

— Что ты, что ты, Вадим! — смущенно перебил его Лебедев. — Художник? Дилетантом был, дилетантом и остался, но не могу не рисовать, когда сердцу невтерпеж… Валерушка! Кипит картофель? — поспешил он перевести разговор на другую тему.

— Все готово, Сергей Петрович. И кета и картошка сварились, я уже воду слила, — отозвалась из кухни Лерка.

— Ну, неси сюда. Давай быстренько накроем стол. Эту скатерть долой, для дорогого гостя возьмем чистую. Достань тарелки, ножи, вилки.

— О! Отварная кета и картофель! Пища богов! Как я мечтал в изгнании о куске нашей родной, амурской кеты, особенно когда приходилось голодать! А голодать приходилось перманентно… — скорбная усмешка осветила лицо гостя.

— Очень трудно было?

— Всего хватил до слез — и горячего и холодного…

— Но зато каким молодцом ты стал! — искренне восхитился Лебедев. — Возмужал… Ну, милости прошу за стол. Закуси, родной. Валерия! Чего ты там возишься? Бросай все, иди к нам.

Лерка, скромно укрывшаяся в спасительную сень кухни, отнекивалась:

— Нет, нет! Я сытая, Сергей Петрович, больше ничего не хочу!

«Сидеть за столом с чужим городским человеком? Со стыда сгорю!»

— Ну-ну! Без глупостей! Иди к нам. Знакомься, Валерушка, — это мой лучший друг. Друг детства. Вместе учились, вместе нас царь в тюрьму засадил. Да не бойся ты его, он не кусается. Зовут его Яницын Вадим Николаевич…

— Я дя-дя Вадя, дядя что надо! — Приезжий весело подморгнул Лерке и так добро улыбнулся, что смущение девочки разом улетучилось.

Гость продолжал рассматривать альбомы с набросками и эскизами; бранил одно, расхваливал другое.

— Подожди, друг, этот альбом я тебе покажу позднее, — сказал хозяин и взял из рук гостя альбом, туго перевязанный веревочкой. — Тут вещи сугубо… секретные, — смущенно хмыкнул учитель.

— Секретные? Ты меня заинтересовал, Сережа. Что-нибудь интимное? — подтрунивал Вадим, переходя с места на место упругим, сильным шагом.

Сели за стол, покрытый свежей скатертью, убранный лучшей посудой, какая только нашлась.

— Вот уж действительно, сколько лет, сколько зим не видались… — возбужденно говорил Сергей Петрович.

Он достал из маленького погребца, стоявшего на шкафу, пузатенький графин синего стекла, наполнил разномастные рюмки мутноватой жидкостью с резким сивушным запахом.

— С дороги следует прогреться. Апрель, апрель, а ночи еще зело прохладные. Извини, Вадим, но придется тебе хлебнуть самогончику. Чем богаты… Я его не употребляю, а так, на случай, держу.

— А ты не беспокойся, Сережа. — Гость сорвался с места, наклонился над чемоданом. — К счастью, я человек запасливый — прихватил бутылочку коньячку. «Четыре звездочки», милый, без обмана. «Чурин и Ко». Владивосток еще живет. Там такое добро достать просто. Правда, китайцы под полой держат, но за приличную мзду выручают.

— А ты разве из Владивостока?

— Оттуда! — отозвался гость, и на смуглое оживленное лицо его легла тень.

Сергей Петрович откупорил коньяк, понюхал, зажмурился от наслаждения.

— Я и вкус и аромат его забыл. Мы по-деревенски живем, народ тут больше первачом пробавляется. Бывает контрабандный спирт с китайской стороны, но теперь спиртоносы редко ходят сюда и не берут бумажные деньги — подавай им только золото царской чеканки… Ну ладно! Все это житейская проза. Рассказывай, друг, что ты и как ты. От Марьи Ивановны узнал, что я здесь?

— Вот уж задача! — ответил Вадим. — Слухом о тебе весь Хабаровск полнится, — и гость опять добро улыбнулся Лерке и принялся споро уплетать жирную кету с дымящимся картофелем.

Сергей Петрович смотрел на Вадима и удивлялся переменам в его облике. Строен. Подтянут. Твердое, волевое лицо. Свойственная Вадиму живость и сдержанная, но неутомимо кипучая энергия. А когда расстались, был еще юношей. Лебедев чуть улыбнулся, глядя на открытый лоб, на круто взлетевшие раскрылья бровей.

Гость знакомым, пронзительным взглядом, который, казалось бы, успевал молниеносно запечатлеть все вокруг, посмотрел на Лебедева.

— Ты чему улыбаешься, Сережа?

— Вспомнил наших ссыльных барышень. Знаешь, как они тебя прозвали?

— Как? Право, запамятовал…

— «Остроглазый».

— Да! Да!

Яницын посмотрел в упор, остро, пронзительно, потом засмеялся, и брови, смыкавшиеся на переносице, взлетели, как крылья птицы.

С юных лет любил Сергей это мужественное, привлекательное лицо; ныне, смягченное широкими пушистыми усами, нависшими над крупным, чуть скорбным ртом, оно казалось добродушным.

Вадим вернулся к беседе:

— Похоже, Сережа, байбаком живешь, бобылем?

Неловким движением Сергей Петрович пригладил небольшую, подстриженную бороду, смущенно закашлялся. Байбак? Очевидно, это так, особенно рядом с другом, собранным, как стальная пружина, готовая распрямиться. И всегда Вадим был таким — прямым, резким, без обиняков режущим правду-матку. Но все же обидно, черт возьми! Байбак! Лебедев, щуря близорукие глаза, придвинул к себе бутылку с коньяком.