Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари Страница 38

Ребята первыми вышли. За ними пристроились следом другие комбайны. Косили на свал. Поэтому скорость самая высокая.

— Когда я работал, мы на свал давали до ста гектаров, — крикнул Сережа-комбайнер Сереже-помощнику.

— Слушай, а зачем на свал? Не лучше на зерно сразу?

— Э-э, тут дело хитрое. Ты приглядись к пшенице, там есть подгон — недоспелые стебли, и зерно у этого подгона еще влажное, оно припоздало немного. Если ждать, можно прождать все главное, перестоит пшеница, а комбайнировать подряд, тогда все зерно из-за подгона окажется некондиционное — влажность большая. Вот и суди, получается, на свал выгодно. За один день, ну за сутки, мы же сутками будем работать, можно положить сто гектаров. В валках недозрелый подгон за трое суток подходит. Тогда уже молотить можно. А на корню он дольше стоит. Во-от. Но, с другой стороны, эти валки надо же подбирать и обмолачивать, это горючее по второму кругу жечь, технику гонять, людей, вот и подсчитать надо, что выгодней. Говорят, на свал выгодней — надо верить, а сам я не подсчитал. На прямом комбайнировании больше двадцати гектаров не сделаешь. Это я знаю. Четырнадцать — двадцать, не больше.

— А давай вместе подсчитаем. Вдруг ошибка у них?

— Пустое. Не один тут считал. Все давно перепроверено. Но подсчитать не мешает. Просто убедиться и то хорошо.

Сережа говорил, а сам ровненько держал прокос, прямую простригал полосу, и валочки ложились ровненько, рядком тянулись вслед за машиной. Сережа-помощник вышел из кабины, поглядел назад, увидел за собой другие комбайны и почувствовал себя взрослым. Тянутся дяди, мы им путь прокладываем.

— Плетутся за нами! — кивнул через плечо.

— Куда же им! — поддержал старший.

Утро разгорелось ослепительное, высокое, золотое и синее. Солнце такое пламенное — уже пот выступает на лбу. Под ними море пшеницы, а они не просто бегают по ней, васильки собирают, а косят ее на свал, хлеб убирают, махину эту сами ведут и прокос как по шнуру тащат, а вся гудящая, рокочущая, подрагивающая махина подчиняется каждому Сережиному движению. Захочет — быстрей, захочет — чуть потише, захочет — прямо идет, а нет, чуть повернет штурвал — налево или направо пойдет. Что-то сильное захватывало всего Сережу Харченко, живое что-то трепетало в его руках.

— Э-э-э… — в тон мотору, монотонно стрекочущим ножам, в тон хедеру затянул Сережа неизвестно что.

— Ты чего? — спросил помощник.

— А-а! — и Сережа взмахнул рукой, показал впереди себя на золотой разлив пшеничного моря.

— А почему не всё на свал? — наклонился над ухом старшего Сережа-помощник. — Почему оставили на прямое комбайнирование?

— Всё нельзя! — ответил Харченко. — А ну-ка дождь пойдет. Тогда что? Тогда будем стоять. В валках хлеб долго сохнет, а на корню в один миг. Дождь прошел, через полчаса мы вышли и напрямую убираем, вот для этого, для резерва оставили. Вот и секреты.

Вышли на второй гон.

— Сережа, давай я.

— Успеешь.

— Ты же скоро на завтрак пойдешь. Давай при тебе сделаю гон.

— Ну садись.

Суровенко сперва остановил машину, потом сам начал трогаться. До этого Сережа-младший только на холостом пробеге сидел за штурвалом, теперь комбайн работал, сваливал хлеб. Это совсем другое дело. Сережа-младший спокойненько положил руки на штурвал, спокойненько смотрел, чтобы колесо не сходило со своего места, чтобы огрехов не было и при этом чтобы хедер не был пустой, а с полным захватом. Но не старался, а вроде все само по себе получалось. В этом, между прочим, главный секрет любой переимчивости. Надо делать сразу так, будто ты всю жизнь этим занимался, не прилаживаться, не робеть, не осторожничать, хотя так многие начинают. Лучше брать сразу быка за рога. Учишься ли ты ездить на велосипеде, управлять машиной, мотоциклом — все равно надо сразу. Усвоить движения и делать, как профессионал. А потом останется отшлифовать, набить руку, довести все движения до автоматизма. Это уже от практики. Сережа-младший помнил это хорошо. Он и велосипедом так овладел, и мотоциклом, и теперь вот комбайном. Сразу без прицеливания. И пошел, и пошел, как и старший Сережа, только синь неба заливает глаза и золотой хмель кружит голову.

Честолюбие было полностью удовлетворено на третий день, и теперь в глубине отстоялось хорошее настроение, а мысли тихонько, без порывов и горячки, как в первые два дня, стали забегать вперед, за нынешний день и завтрашний, куда-то за горизонты золотого поля. Судьба рисовалась Сереже головокружительной и солнечной, но не отчетливой, а в легком солнечном тумане, появлялись другие земли, а может быть, и города вместо степи, толпы людей, улицы, высокие здания, а то еще морские просторы, океанские волны и сам он за штурвалом корабля. Вспомнил рассказ отца про такого же, как он, молодого комбайнера, мальчишку, земляка Сережиного; правда, он был помощником у своего отца, как у него теперь Сережа-младший, вот так же работал летом, как он сейчас, и вот что из этого вышло. Уму непостижимо!

— Сережа! — поманил он младшего. — Отец рассказывал, земляк наш один тоже вот так вкалывал на комбайне, со своим отцом. Понял? Когда в школе учился. И так они поработали с отцом, что их обоих наградили. Отцу орден Ленина, а сыну… Представляешь? Кончилось лето, ему в десятый идти, и вдруг — указ. Выстроили всю школу на линейку и вручают ему при всех учителях, при всем народе орден Красного Знамени… Интересно, вспоминает он сейчас этот день или нет. Он теперь далеко — в Москве.

— Не верится.

— А я верю. Я вот как вспомнил, так все время и думаю об этом. Как будто с нами было.

— Может, ты тоже собираешься по его стопам? А?

— Глупый ты еще, молодой, и говоришь глупости.

— Ну ты больно старый и умный.

Перед сном он часто видел в первые минуты, как только закрывал глаза, поле, с которого только вернулись, видел покачивающийся корпус комбайна и золотой плес пшеничного раздолья. Он уже хорошо знал, что стоит закрыть глаза, сразу лезет, встает как живое то, чем занимался днем. После рыбалки все поплавок на воде торчал при закрытых глазах, это он уже хорошо запомнил, после лесного похода грибы мельтешили: круглые дождевики, набрякшие соком, крупно выглядывали из травы. И от этих своих воображений Сережа переходил к нему, к своему земляку, пытался представить, что видит он перед сном, что встает перед ним как живое. Перед ним, конечно, крутится земной шар, поворачивается медленно в тумане, то одним боком, то другим высвечивается, а сердце болит и болит. События разные в разных частях земли, но трогает больше печальное, когда помочь нельзя, а надо терпеть и думать, как помочь всем людям на всей земле, братьям своим и товарищам. Сережа засыпает быстро, но у него тоже успевает заболеть сердце. Он засыпает уже великаном, всемирным богатырем; плечами пошевелил, хрустнула сетка, застонала под ним, но он уже спит.

Татьяна, сестра Пашки Курдюка, вышла за Петра Ларина, работящего парня, самостоятельного. Уже появились две девочки, близняшки, уже в шестой класс перешли, а родители как жили, так и остались жить в мазанке-развалюхе, даже потолок шалашиком, как в сарае. Теснота, негде поставить, если даже что и купишь. А Пашка отгрохал себе домину, с выгона каждому видно. И стала Татьяна пилить Петра. И какой же ты мужик, Петя, не можешь себе дом поставить, сколько можно жить в этом свинарнике… Пилила Татьяна и добилась своего. Пришел Пашка и развернул перед Петром лист бумаги. Сам нацарапал проект нового дома для сестры.

— И правда, — сказал Пашка, — чего вы мучаетесь, давай помогу, раз-раз — и поставим дом, как у меня.

Лиха беда начало. Выкопали яму, замесили глину с соломой, саману наделали, сложили из него саманный дом на месте разваленной хатки, потом облицевали саманные стенки белым кирпичом. Украшать Петр наподобие Пашкиного дома отказался. Не надо украшать. Дом получился поскромней Пашкиного, но просторней. Три комнаты с кухней. Жили временно в летней, напротив дома стояла. Мазанка тоже. Перешли в новый — не нарадуются. Мебель купили, ковры, шторы-занавески, все как у людей. Саман остался лишний, куда девать? Решили сложить еще постройки для птицы, коровы с теленком, сарайчик, — словом, целое подворье вышло, как у богатых людей. А за подворьем уже отяжелел сад, разросся, подпорки под каждым деревом, чтобы не ломались ветки от яблок, груш, слив. Виноградник разбили. Пошел уже и виноград. Стали жить не тужить. Из бедных сразу выскочили в зажиточные. Птицы полный двор. Гуси, утки, куры. Зашумел, завозился, загомонил на разные голоса двор Петра Ларина. И вот как-то проезжал мимо старый заместитель старого директора товарищ Пичугин. Остановился. Оглядел хоромы, вошел во двор. А к вечеру дело было. Петр уже с работы вернулся, вечеряли во дворе, перед летней кухонькой. Пригласили товарища Пичугина за стол. Заместитель директора поблагодарил, но сесть не сел за стол, сказал только: