Иван Виноградов - Плотина Страница 4

Когда Юра приехал автобусом в котлован, над плотиной еще светили с ночи прожекторы и в пронизанной ими смежной мгле неторопливо, будто на ощупь, поворачивались длинные клювы башенных кранов с подцепленными к ним бадьями. Завывали сирены, предупреждая бетонщиков о нависшем над их головами многотонном грузе. Кому-то о чем-то сигналили короткие вспышки электросварки. А к плотине по разбитой, раскисшей от снега дороге спешили все новые и новые «белазы», ревя своими мощными моторами. Они шли с зажженными фарами, как если бы везли особо опасный или особо важный груз, и люди сторонились от них на обочины.

Стройка жила своей привычной, размеренно-напряженной жизнью, несмотря ни на что. Как началась тут много лет назад безостановочная работа, так и продолжается теперь днем и ночью, в дождь и в бурю, в будни и в праздники. Круглые сутки и круглый год шевелится, двигается, гудит и урчит огромный деятельный организм, потребляя невероятные количества бетона и металла, машинного и человеческого труда. Потом здесь останется ГЭС и будет многие десятки лет перемалывать в своих турбинах накопленную за плотиной воду — перемалывать в электроэнергию. И тоже безостановочно… Невозможно даже вообразить, сколько всего произойдет в мире, какие совершатся открытия на Земле и в космосе, какие возникнут новые виды энергии, сколько сменится поколений за те годы и столетия, что отведены для жизни этой ГЭС. Невозможно предсказать и длительность ее жизни. Может, со временем заменят на новые, более совершенные, энергоблоки — и дальше работай, Река! Может быть, нынешним «гэсам» предназначена столь же долгая и славная жизнь, как античным памятникам.

Впрочем, эти вопросы и эти заботы — уже не наши. Человек не всегда способен распознать в момент работы — творит ли он вечное или очередную однодневку? Все вечное он создавал не для будущего, а для своего настоящего прежде всего. Только само Время, производя неторопливый тщательный отбор, оставляло на века самое достойное и прочное. У человека же вечной должна быть привычка все делать достойно…

Юра шел с автобусного «пятачка», в котлован с обычным для него видом спешащего человека, обгоняя знакомых и незнакомых. Ему и в самом деле хотелось поскорее прийти на участок, чтобы овладеть ходом событий и управлять ими, тем более — в отсутствие отца. По утрам ему вообще редко требовалось общество, разговоры, шуточки… И все же, когда увидел впереди стайку девушек и молодых женщин из бывшей своей техинспекции, просто так обогнать их не смог. Сперва окликнул их и обстрелял снежками, потом нагнал, вклинился в стайку и потребовал:

— Ну, докладывайте, кто влюбился, кто развелся, кто замуж собирается.

— Мы все ждем, когда ты сватов зашлешь, — подзадорила его Саша Кичеева, веселая простодушная бурятка.

— Ты, Саша, уже давно засватана и окольцована.

— А у нас вот еще какая девочка есть! — Саша подхватила под руку не знакомую Юре русоволосую девушку в синей куртке и джинсах, в белой вязаной шапочке. — Ты еще не видал такой.

«Школьница, промокашка», — подумал почему-то Юра. Но все же заглянул в лицо девушки. И невольно задержался.

— А что? Ничего-о! — протянул он.

— Послушайте! — возмутилась незнакомка.

— Да нет, я серьезно.

— Наташенька, Юра — свой, — поспешила на выручку Саша. — Ты не смотри, что он так, он — хороший.

— Свои нахалы не лучше чужих, — отвечала на это девушка.

— Тоже неплохо сказано, — одобрил Юра.

Но тут все они подошли к развилке, и «техдевчата» свернули на свою дорожку, что вела в гору, к штабу стройки. Немного отойдя, они прокричали что-то на ветер, сами для себя посмеялись и помахали, оглянувшись, Юре. Он понял, что говорили о нем, и погрозил кулаком. Но на него уже не смотрели. Ежась под ветром, который был там, на юру, еще сильнее, девчата взбежали одна за другой на крылечко штаба, нырнули в открытую дверь.

Этот зеленый домик был построен на старом, ненужном теперь рубленном «в лапу» ряже и был виден в нижнем котловане отовсюду, как шатер главнокомандующего на поле сражения. Над ним бился красным крылом нейлоновый флаг, а под крышей денно и нощно дежурили толковые инженеры, способные дать ответ на запросы участков и оказать им оперативную помощь. Здесь же был небольшой, тоже как бы оперативный, кабинет начальника стройки, размещалась техническая инспекция, а чуть ли не половину домика занимал просторный зал заседаний, в котором проводились утренние летучки. К девяти часам к штабу подтягивался весь командный состав стройки — «свои» начальники управлений и служб и субподрядчики, в веселую минуту называемые «субчиками» (их насчитывалось до шестнадцати). Чуть пораньше приезжал на своем темно-зеленом «газике» начальник стройки Борис Игнатьевич Острогорцев, человек простой с виду и в обращении, но в то же время и слегка выделяющийся, чуть-чуть стоящий над массой, как выделяются и кажутся для рядовых солдат немного загадочными главкомы и маршалы. Проистекает это, по-видимому, от того, что рядовым трудно бывает представить себе масштаб их мышления, осознать всю меру ответственности за такие неохватные дела.

Острогорцев был здесь, конечно, признанным главкомом — и по должности, и по сложившейся ситуации в руководстве стройки. Первым заместителем прислали ему, по чьей-то рекомендации, человека не слишком инициативного, малоопытного, самостоятельно ничего пока что не построившего, а главный инженер, умница и насмешник, оказался болезненным и часто прихварывал. Так что люди со всеми серьезными и не очень серьезными делами шли прямо к начальнику стройки, и ему приходилось во все вникать, во все влезать, все решать самому — на самом высшем здешнем уровне. Люди уже привыкли, что только его слово бывает здесь окончательным, и справедливо рассуждали: зачем терять время на низшие инстанции, если можно прямо к главкому?

Между тем ничего главкомовского, генеральского ни в поведении, ни в обличье Бориса Игнатьевича не замечалось. Над своим поведением он, пожалуй, и не задумывался — просто жил своей нелегкой, доставшейся ему жизнью крупного руководителя. Еще меньше заботился он о внешнем своем облике. Пиджак и галстук видели на нем только в официальной обстановке или когда он уезжал в Москву, а так носил не очень элегантные не то куртки, не то спецовки, из-за чего казался мешковатым и неуклюжим. Слушая его энергичную речь, динамичные, мгновенные, порою резкие реплики, с трудом верилось, что этот увалень способен к такой бурной активности. Но было именно так.

О его прежней, до Сиреневого лога, жизни можно рассказать коротко. Родился на Смоленщине в семье лейтенанта в конце тридцатых годов. Немного помнил гарнизонную жизнь, стрельбы на опушке ближнего леса, отцовские кожаные ремни и фуражку. Памятнее были толпа беженцев на пыльной летней дороге, налеты «мессеров», материнские руки, пахнущие дорожной пылью. Потом были эшелон, питательные пункты на станциях, длинные перегоны, леса. Покой Предуралья. Жизнь в чужой, бывшей кулацкой семье. Незабываемый вкус хозяйской картошки. Школа, военные игры. Незадолго до Победы — похоронка на отца, подполковника Острогорцева И. В. Тихая, никем не услышанная клятва быть похожим на отца и отомстить за его смерть.

Но мстить стало уже некому — настало время учиться и строить. Он счастливо выбирает интересную и перспективную в те времена специальность гидротехника, затем, при распределении из института, ему счастливо достается Сибирь, которая всегда ценила тех, кто приезжает на ее просторы ради серьезной работы. И так пошел Борис Острогорцев по стройкам, как по ступенькам, — все выше и выше.

В молодые годы он отдал дань и кое-каким тогдашним поветриям: отпустил бороду, обзавелся трубкой. С трубкой у него все решилось очень скоро и просто — на стройках не бывало хорошего курительного табака. А вот с бородой дело подзатянулось. Он уже понимал, что устарел для нее, что пора уже кончать с этим «пережитком» стройромантики, но успел в то же время понять, что есть в ней и некоторая польза: не надо ежедневно бриться, терять лишние утренние минуты. Так пока и не трогал ее.

Минутами ему приходилось дорожить постоянно. Однако спешащим, бегущим, суетливым его никто не видал. Подъехав утром к штабу, он выходил из своего «газика» почти лениво, окидывал взглядом всю видимую отсюда плотину, здоровался с теми, кто уже стоял на площадке перед крылечком, и тут же начиналось решение каких-то дел на ходу. Но ровно в девять все шли в зал заседаний — на утреннюю летучку. Рассаживались за длинным заседательским столом каждый на свое место. Затухали вольные разговоры…

Обычно летучки начинаются спокойно и мирно (если, конечно, за ночь не случилось какого-то серьезного ЧП). Дежурный инженер обстоятельно докладывает об итогах и событиях минувшей ночи, Острогорцев что-то переспрашивает, уточняет, просит записать в журнал или тут же дает присутствующим начальникам необходимые указания. Разговор ведется в спокойных добрых тонах, все пока что подчеркнуто деловиты и вежливы. Но в какой-то единый миг, от какого-то неожиданного сообщения тональность летучки может резко измениться. Вот кто-то доложил, что с самого начала дневной смены стоит без тока один кран на втором строительном участке. Простаивает, естественно, и бригада — одна из лучших на стройке бригада Ливенкова. «В чем дело, Мамаев?»— вопрошает, узнав об этом, Острогорцев и зорко вглядывается в иерархическую середину длинного стола, где должен сидеть главный энергетик. Мамаев поднимается и сообщает: монтажники порвали кабель. Главный монтажник встает, не дожидаясь, пока его «поднимут», и, не отрицая случившегося, тут же начинает обвинять строителей, которые зажали его на «пятачке», не дают площадки, — вот он и крутится, как бес на сковородке, и поневоле кого-то задевает в такой тесноте своим угловатым железом. У строителей — свои объяснения: их теснят от берега взрывники… Но тут уже взрывается сам Острогорцев. Голос его, как говорится, крепчает: «Где конец этой цепочке безответственности? Когда мы научимся взаимодействовать и поддерживать друг друга, а не обвинять, не вредить? Вам всем не приходило когда-нибудь в голову, что первоисточником всякого происшествия являются безалаберность, неосмотрительность, грубость в работе? Надо приучаться работать точно и аккуратно. Масштабы тому не помеха. Масштабы, наоборот, обязывают к этому…»