Владимир Курочкин - Избранное (сборник) Страница 45

Он раздраженно стучит кулаком по земле. О, если бы имелась возможность не думать! Он считал бы себя самым счастливым на свете. Но, к сожалению, к числу таких счастливцев принадлежат не подозревающие об этом коровы, свиньи, лошади, вообще все животные. А он – человек! И обязан размышлять, рассуждать, ценить, выбирать, осуждать и проделывать еще ряд всяких мозговых упражнений. Это страшно утомительно – находиться где-то на вершине, на самой высшей ступени животного мира, царить над всеми этими хрюкающими и мычащими, но вместе с тем быть таким жалким рабом своей же мысли…

На лице его появляется брезгливая гримаса, дергается уголок рта. Главное не думать! Но это невозможно. Даже в лучшие минуты его жизни, когда его развлекали в сомнительных заведениях разными глупостями, он думал. А тем более сейчас, в этом идиотском сыром овраге, где он совсем один. Вот теперь он твердо знает, что оставаться наедине с самим собой никогда не следует. Потому что на него набрасывается и теснит его же собственный мозг. А на что, спрашивается, ему это рыхлое, серого цвета, с причудливыми извилинами вещество? Да он отказывается от своего мозга! Берите, если хотите. Ему мозг совсем не нужен. Он готов его отдать даже вон тому дереву. Знали бы только хирурги способы… Нет, ему нельзя продолжать так думать дальше! Можно дойти черт знает до чего. И как быстро он отвлекся от панны Дзаевской…

Впиваясь пальцами в сырую землю, он приподнимается. Только уже не локте, а на всей руке. Смотрит еще раз на дивное, освещенное солнцем деревцо. «Панна Дзаевская, я хотел бы быть сейчас с вами, – думает он, – какая вы хорошая». И опускается опять на траву. Только о ней. Сегодня думать только о ней! Это действует очень успокоительно. Но думать о ней следует с нежностью и чистотой. Есть еще какое-то другое, очень подходящее слово? Целомудренно – вот оно, это слово! Конечно, панна Дзаевская заслуживает того же, что и другие женщины. Быстрого, бесцеремонного, мужского действия. Но сегодня должна быть эта как ее называют, – целомудренность. Обязательно! Хоть раз в жизни. И никаких вольных размышлений. Он закрывает глаза. «Она всегда ласковая и радушная, – думает он, – каждый раз заботливо расспрашивает, почему я такой мрачный. Деточка!..» Он ловит себя на этой непривычной для него интонации. Деточка? Может быть, что-нибудь в этом духе он, будучи студентом, говорил раза два любимой девушке. Но это было очень давно. Иногда такое слово звучит пошло. Все зависит от интонации. Вот сейчас оно у него прозвучало правильно. Правда, лишь в мыслях. Но это все равно, если ты один и без свидетелей. Тогда, думая, ты словно разговариваешь с собой вслух… Деточка! Он еще и еще напрягает свою мысль, чтобы выдумать что-либо в этом же роде. Ему очень хочется сегодня вспоминать только о приятном. По его мнению в часы опасности просто необходимо размышлять о хорошем и стараться при этом думать честно, как перед смертью. В общем, это вроде чистой рубашки у солдата при штыковой атаке. Можно было бы еще думать и о природе. Или о панне Дзаевской? Все равно! Больше не о чем. Остальное – дрянь и не заслуживает пристального внимания. Боже упаси так же думать о себе. Он всегда о себе думает гадко.

Осторожно, чтобы не сбить ворох наваленных на него сухих листьев, пучков травы, клочьев мха, он поворачивается. Ему надоело лежать на боку и он ложится на спину. Вытягивает онемевшие ноги, руки подкладывает под голову. Он запылен, грязен, на нем одето рубище. Рукава его нищенской хламиды неимоверно длинны и заплатаны лоскутами всех расцветок. Перед тем, как положить ладони под затылок, он закатывает немного рукава, и тогда видны его немытые, с полосками грязи, но очень развитые, с крепкой костью руки. Он лежит на самом дне оврага среди еще густой и зеленой травы. Сверху его незаметно. В овраге пахнет сыростью, гнилью, но совсем не ощущается запахов грязного немытого тела и затасканных по дорогам лохмотьев. Этот бродяга не обладает специфической вонью всех бездомных, беспризорных людей, ночующих, где попало. От его неприглядной одежды, скрытой листьями и травой, пахнет слегка вербеной, приторной лавандой, немного ромашкой и еще какими-то не то полевыми, не то лесными цветами. Он смотрит на небо. Оно светлой полосой, как река среди заросших берегов, протягивается между желтых, багровых, а местами еще и зеленых вершин деревьев, вытянувшихся по бокам оврага. Больше ничего не видно. Только небо и колышущаяся, расцвеченная осенью листва. Она то расходится в стороны, открывая широкую полосу неба, то сходится вершинами, и тогда небо представляется в виде тонкой, извилистой ленты бледно-голубого цвета. «Боже мой, – шепчет он, – какая же это благодать. Какая же это красота. Ты вечно будешь жить, природа. Только ты вечна!» Ему кажется, что он уже смотрит не вверх, а вниз, и тогда под ним действительно река, обрамленная не совсем четкими в своих очертаниях берегами. Она несет куда-то спокойные и глубокие воды, а он парит над всем этим клочком чудесного мира… Скорее еще что-нибудь придумать в таком же духе! Такое же красивое и поэтичное. Только бы не сбиться с этих успокаивающих мыслей. Он вспоминает обо всех своих откровениях, когда он бывал наедине с природой. Он ведь всегда так ее любил. Но правда ли это? Ему опять приходится уличать себя во лжи. Да, это уж не такая правда, что он любит природу. Просто ему приятно думать, что он якобы ее любит и понимает. Так же, например, как он любит хвастаться перед всеми и главное убеждать самого себя в том, что любит Кнута Гамсуна. Ах, его описания природы! Ах, его Пан! Это все ложь! «Ну, скажи, пожалуйста, – обращается он тут же к себе, – ну скажи хоть раз в жизни, черт возьми, правду. Любишь ли ты природу? Листочки, иголочки елок, зверушек, птичек и прочую дребедень? Скажи самому себе раз в жизни. Ты же ведь как будто считаешь себя честным. Не правда ли? Скажи же…»

Но отвечать ему так и не приходится. Потому что это все одна комедия. Он же отлично знает свои чувства ко всему, что существует на свете. Одно можно любить, другое ненавидеть. Он же безразличен ко всему. Но и это неправда. И это он внушил сам себе. Ему надоело думать. У него вызывает отвращение это свойство человека. Ему хочется уничтожить всех, кто готов посмеяться над тем, как он отбрыкивается от такого обязательного для людей занятия. Но как уничтожить большую часть человечества? Вот почему он и притворяется безразличным.

Он вздыхает и осторожно, очень медленно переворачивается на живот. Теперь он лежит, подпирая ладонями щеки. Ему только сейчас приходит в голову, как опрометчиво он поступил, воображая себя парящим над какой-то выдуманной им рекой. Что-то суеверное проскальзывает в его мыслях и, несмотря на то, что религия ему никогда не казалась спасением, он все же быстро крестится. Сегодня это, может быть, имеет смысл!

Наступает некоторый перерыв в нестройном беге его мыслей. Для него это почти физическое удовольствие. Победа! Он устал напряженно думать. Как хорошо, когда больше ничто не занимает голову! Но в этот момент как раз и появляются снова мысли. Они воровато проскальзывают где-то еще в глубинах сознания. Меркнут. На их место появляются новые мысли. И вот опять нужно думать, думать. Несчастье! Но тогда уже только о панне Дзаевской. И скорее, скорее! Какой-то неосязаемый зловещий круг сжимается и отнимает у него право думать о чем-либо честно. Вот уже нет возможности так думать о природе. Остается еще панна Дзаевская. О ней пока можно думать более или менее честно. Но и это, пожалуй, обман. Есть у него к ней уважение? Да нет, какое там. Об этом даже и не стоит заикаться перед девчонкой. Тогда любовь? О, это есть. «Это вполне очевидно, – думает он, – когда я беру ее за руку, у меня помимо воли вздрагивают ноздри и сердце бьется быстрее. Впрочем, такое явление называется еще и по-другому. Сам дьявол не разберется во всех оттенках и видах любви!» Но и незачем задавать себе такие вопросы. Это вновь начинается разговор по душам с собственной персоной. К лешему! Когда хотят пить, то об этом не рассказывают на перекрестках, а просто утоляют жажду первой попавшейся кружкой воды. Ну, хорошо, это его желание. А на что рассчитывает панна Дзжаевская? Какие она обнаружила у него достоинства, чтобы оказывать столько внимания? Если бы ей была известна его профессия, он бы знал, что это то самое, прикрытое таинственностью, острое до головокружения желание видавших виды аристократок. Они всегда бегут со своими страстями к палачам или бандитам, считая, что людям, делающим смерть, доверены особые секреты любви. Его смешат эти мысли, и он смеется негромко и прерывисто, задыхаясь от неудобного положения тела. Смех его напоминает тихое кудахтанье курицы… Но панна Дзаевская ничего не знает. Это факт! Она очень маленькая и наивная. Вот не повезло ей, если она искренне относится к нему! Ну и выбрала же друга! Нечего сказать…