Владимир Курочкин - Избранное (сборник) Страница 46

Нет, ему сегодня определенно не удается думать о ней нежно и целомудренно. Он опять смеется. Просто ему никогда не удавалось о ней так думать. Вот не удается и сейчас. Хочешь прикинуться перед самим собой высоконравственным человеком, а пороха-то и не хватает. Смейся, это, говорят, помогает!

Он хочет перестать смеяться. Кусает губы. Но смех раздирает и душит его грудь. Он кашляет от этого. Наконец, смолкает. Лезет в засаленный, грязный карман и достает маленькое зеркальце. На обороте его изображена улыбающаяся щина с белым лбом, носом и подбородком. Видна надпись: «Пудра Манон. Тэжэ». Он внимательно рассматривает эту картинку, как будто мысленно сравнивая изображение с панной Дзаевской. Есть какое-то сходство! Потом неспеша поворачивает зеркало и разглядывает свое лицо. Оно у него дряблое и бледное с желтоватой сыпью под глазами. Лысина, покрытая липкой паутиной лесных паучков. И серые с зеленцой и мутным белком небольшие глаза, подчеркнутые густыми и черными, но очень короткими, словно обрезанными, ресницами. Так и кажется, что сквозь такие глаза весь мир выглядит тусклым и нежизненным как рассвет в сгоревшем дотла городе. Если рассматривать его лицо на расстоянии пяти шагов, то можно подумать, что человек этот худ, но, взглянув ближе, удостоверяешься что щеки у него полные и небритые, а впадины под скулами искусно нарисованы гримировальным карандашом. Он смотрит на себя с минуту, затем, тихо качая головой, шепчет: «Не удалась жизнь!.. А ведь могло бы быть лучше». И теперь он уже знает, что никакими ухищрениями ему не избавиться от своих настоящих дум, сверлящих ему мозг. Никакой образ панны Дзаевской не спасет его от этого. Как он ни хитрит в жизни, стараясь каждый раз развлечь себя то рестораном, то новыми знакомствами, то оголтелыми выходками в польских городках, ему никогда не удается спастись от себя и не думать. А это самое тяжелое. Оставаясь наедине, он всегда словно размножается на несколько копий. Из них каждая носит какое-нибудь его имя. А так как их у него достаточное количество: настоящее имя, псевдонимы, клички, то собеседников собирается много. Ему же достается номер 201-Р! Тот самый, под которым он числится в кенигсбергском центре. И вот тогда начинается разговор несложного трехзначного номера со своими многочисленными двойниками. Даже сидя в компании, он видит себя всегда окруженным ими. Они следуют за ним повсюду. Он давно потерял свои истинные имя, отчество, фамилию. Его так часто по-разному называют, когда он ловко изменяет шкуру, что теперь ему уже кажется, будто у него никогда и не было собственного лица. Несмотря на то, что – вот оно! – видно в зеркале совершенно очевидно. Он морщится и прячет зеркало. Нет ничего страшнее этих молчаливых бесед начистоту. Разве разыщешь такую норку, куда бы можно было спрятать голову и не думать? Он кашляет, задыхаясь от волнения. И вот его тоска переходит в злобу. И для него наступает то обычное напряженное состояние, какое бывает, когда он совершает свои самые неприятные и грязные «служебные» дела.

«Ну, хорошо, – рассуждает он, – я готов, в конце концов, думать про все, что ни полезет в голову. Пусть я повторю себе, что приполз сюда на рассвете чуть ли не на животе. В этом овраге меня не сыщут даже собаки, потому, что я – нищий, облит с ног до головы духами, которые приготовлены в лучших европейских лабораториях. Я лежу на территории Советского Союза, где провел около месяца, собирая кое-какие нужные мне сведения. Я нахожусь недалеко от границы и жду удобного момента, чтобы пересечь ее. И я скучаю. И боюсь много думать, потому что это нервирует меня, – я прихожу в ярость, впадаю в уныние, тоскую в то время, когда мне следует быть спокойным. Мне не удается сосредоточить свои мысли на одной панне Дзаевской. Потому что в круг моей жизни включена не только эта малютка со сформировавшимся телом, а еще этот овраг, и тот кустарник у границы, и советские часовые, которых надо обмануть. И это тоже требует к себе внимания, но я интеллигент по натуре. И вот я ломаюсь: мне тяжело заниматься таким темным делом. Но ведь не кому-нибудь, а мне же нужны деньги, чтобы жрать, пить и спокойно жить с панной Дзаевской, которая вскоре будет твердо знать, что я настоящий мерзавец. Она поймет это, когда ее жизнь окажется уже испорченной и испачканной. Может быть, она даже поблагодарит за избавление ее от иллюзии».

«О чем бы еще сейчас поразмышлять, потолковать, так сказать, по-честному с самим собой? Ах вот еще прекрасная тема – о злобе! Это недурное чувство, которое может приглушить и страх, и тоску, и голод. Многие похожие на меня неудачники не сохранили у себя стопроцентного раствора этого чувства. Они быстро слиняли. У них выветрилось из головы, что человечество никогда не научится жить честно. И люди всегда будут грызться за право быть наверху. Ну и тот, кто окажется злее всех, сумеет хотя бы к концу жизни дорваться до приличной жизни без всяких забот и дум!».

С этими последними мыслями он как бы доходит до какой-то высшей точки кипения и уже не может неподвижно лежать на земле. Он вынимает часы. Проверяет их и заводит. Потом выползает из своей берлоги. Перебегает на коленях и руках по дну оврага до того места, где с обрыва склоняется деревцо с румяными маленькими листьями. Он смотрит на них. Где-то в мыслях мелькает уже как насмешка: «Панна Дзаевская!» Он быстро карабкается по обрыву. Вот его голова на уровне корней деревца, и вот она высовывается из-за ствола. Впереди, в трехстах шагах проходит граница. До нее от оврага тянется полянка с многочисленными пнями. С правой стороны поляны, от самого оврага идут кусты с ярко-желтыми листьями. Такие же кусты, должно быть орешника, видны и на границе. А там, уже где-то дальше, за их желтой линией видны черные узкие поля, ряд сельских домиков и кружево еще не осыпавшейся листвы березок. Кругом спокойно. Небо розовеет. Близок закат. Он оглядывается. Позади него лежит огромная страна, в которой он когда-то родился и воспитывался. Из нее во время революции он был увезен отцом за границу. Его теперь не трогает жизнь этой страны. Он как лист, пораженный червем, оторвался от узловатых ветвей могучего дуба и валяется на земле, чтобы догнить и превратиться в прах. Есть люди без родины, которым судьба отсекла ее, как палач голову. Они живут там, где им слаще живется. Им ничего не стоит продать свою страну, свою родную мать. Мысли эти должны были бы придти ему на ум и, пусть даже исказившись в его сознании, все-таки отразиться на чувствах. Ему стоило бы подумать и на такую тему. Но это не происходит. Теперь уже нет времени для размышлений. Он изучает окрестные кустарники. Нет ли там чего подозрительного? Один внимательный взгляд, второй… И вот уже он устремляет свои глаза на границу, где влево поверх кустов орешника краснеет крыша домика, стоящего, как видно, на холме. Это помещение жолнеров – польских солдат, караулка! «Туда-то мне и нужно – думает он – через четверть часа тронусь». «Это будет очень хорошее время. Ночью хуже. Я пойду немного раньше. Как только сядет солнце, и в воздухе будет висеть эта сыровато-желтая мгла. Авось собью с толку…» и он сползает опять в свое логовище…

Шелестят красные, розовые – с коричневыми пятнами – и желтые листья. Они привлекают внимание Михаила Кратова. Глядя на них, он думает о могучих законах природы, подчиняясь которым, все живое, так же вот, как эти бывшие когда-то зелеными и клейкими листья, растет, развивается и, наконец, доходит до своей высшей точки, после чего начинается увядание. Вот взять хотя бы человека! Он достигает зрелости, впитывает в себя все, что ни на есть лучшего на свете: накопленную поколениями мудрость, знания и житейский опыт. Добавляет к этому еще что-то от себя, личные свои наблюдения и открытия. И вот наступает момент, когда он словно озаряется изнутри светом и, как эти красные с оранжевыми прожилками листья, притягивает к себе взгляды всех окружающих. Как прекрасен тогда человек! Полны смысла его поступки и слова. Они спокойны, как шелест листвы на больших деревьях. И нельзя тогда не восхищаться им, не ставить его в пример. Вот почему каждый из молодых ребят держит у себя на примете одного из таких людей, достигших зрелости, и стремится жизнь свою строить по его образцу. Таковы мысли Михаила Кратова. Он и сам восхищается жизнью одного человека, Михаил зачитывается дневниками и письмами Дзержинского. И в своих, подчас наивных, мечтаниях он без конца вспоминает захватывающую деятельность этого человека и, ставя себя на его место, рассуждает: «А я поступил так бы… А это я сделал бы вот так». И мысленно он еще успешнее побеждает врагов и разрешает задачи государственной важности. Это доставляет ему большую радость, хотя и нет ничего проще, как повторять в мыслях то, что уже давно прошло. Ведь все оказывается наперед известным и все происходит куда быстрее, чем в действительности. Гораздо сложнее мечтать о будущем и представлять себя в новой обстановке, а потом свою жизнь направлять по этому продуманному пути, не отклоняясь от него в сторону. Но и в жизни, сталкиваясь с теми или иными трудностями, Кратов не отказывается от привычки заменять себя образом Дзержинского и предполагать, как бы тот поступил вместо него. От этого трудности ничуть не уменьшаются, но Кратову уже как-то легче их преодолевать при мысли о том, что у его идеала бывали минуты и похуже.