Владимир Курочкин - Избранное (сборник) Страница 47

Думы и ожидания событий, которые на границе могут произойти в любое время, волнуют Кратова. Он широко, всей грудью вбирает в легкие свежий сентябрьский воздух и тот как бы растворяется в его крови и бодрит все тело. Кратов расположился в кустах орешника, в десяти шагах от длинного, узкого, заросшего полынью рва, являющегося в этом месте рубежом, и в трехстах шагах от леса и оврага, в котором прячется человек номер 201-Р. Кратов не знает об этом, но он лежит в секрете неспроста. Еще ночью к пограничникам на заставу прибегало несколько местных жителей. Они рассказали, что видели на участке какого-то странного нищего. По их рассказам тот ловко скрывался из вида, как только к нему кто-либо приближался, и, наконец, исчез, точно провалился сквозь землю. Начальник заставы приказал усилить охрану участка и вот теперь весь день и весь вечер участок живет напряженной жизнью. Правда, внешне это ни в чем не проявляется. Все как будто спокойно и на месте. Но Кратову становится смешно, когда он думает о том, что случилось бы, если бы внезапно приподнялись все деревья, кустарники, пни и обнаружилась земля. Во многих местах участка, в самых разных его точках оказались бы притаившиеся бойцы. И самое забавное было то, что он сейчас ни за что не смог бы указать, кто где сидит. Кратов сам приполз на свой сектор, стараясь быть никем незамеченным. Его обязанность наблюдать за молодым, но уже успевшим разрастись леском. Кратова от него отделяет небольшая поляна с порубленными деревьями. От них там остались лишь высохшие, расщепленные и частью поросшие зеленью пни. Слева поляну обрамляют кусты. За ними тоже необходимо внимательно следить! А вот справа от леса луг. Трава на нем скошена и здесь все подозрительное может быть замечено очень быстро. Поэтому туда можно поглядывать пореже. Остается еще сама граница – маленькая невидная канавка и за ней чужая сторона. Ее также не следует упускать из вида. Таким образом, все время нужно ухо держать востро!

«А что если этот подозрительный нищий как раз и прячется на моем секторе, – думает Михаил. – Да нет, не может быть. Это всегда так. Рассчитываешь, что вся история произойдет у тебя, а на деле оказывается совсем по-другому».

Шумит листва. В воздухе, как кажется Михаилу, пахнет смолой и спиртом. «А все-таки может так быть, – думает он через минуту, – что нарушитель именно у меня появится. Вот как раз из той гущи и вылезет… Если он из леса кустами пойдет, так там его смогут ребята взять. А если через поляну махнет, то это значит, прямо на меня»… Кратов щурит глаза, и ему мерещится, что около деревьев шевелится темная фигура. Он вытягивается и присматривается. Нет, ошибка! Он подтрунивает над своей нервозностью. Но все же неприятный озноб от сознания полной неизвестности дальнейших событий охватывает его тело. Ему приходит в голову, несмотря на дневной свет, забавная мысль, что он маленький и сидит в темной комнате, а сверстник, подкрадываясь, ищет его. Все тело от ожидания испуга стынет как на морозе, и хочется вскочить и затопать ногами, чтобы предупредить неожиданность появления шалуна. Но он заставляет себя сидеть на месте. Так Михаил любил играть в детстве. И выходит, что это ему пригодилось. Сейчас у него тоже хватает выдержки заставить себя не делать такого поступка. «Ну что же, пусть появляется, – думает он, – я дождусь, когда нарушитель подойдет поближе к кустам. Совсем близко! Я тогда встану и прикажу ему лечь на землю. Подоспеют ребята, и мы его обыщем. Но так, чтобы там за рубежом и не догадались, что здесь происходит. Вот это будет здорово!»

Михаил еще до сих пор не мог выяснить, страшно ли ему здесь на границе? Вот уже два месяца, как он находится на заставе и, как любой молодой человек, желающий познать самого себя, много раз за это время задавал такой тайный вопрос: страшно или нет? И когда бывали тревоги, он забывал об этом вопросе. А в свободные часы где-нибудь в клубе, в соседней деревне или на занятиях в кружках было просто бессмысленно отвечать на него. Ясно, что тогда о страхе не могло быть и речи. И только сегодня, в этой истории с пропавшим нищим он начинает находить ответ на свой вопрос. Прислушиваясь и приглядываясь к лесу, он иногда чувствует в желудке какую-то щемящую пустоту, точно он голоден и очень хочет есть. Ему неприятно такое ощущение, потому что оно, по его мнению, и есть то самое, стыдное и нехорошее позорное чувство страха, которое всеми людьми тщательно скрывается, но иногда, помимо их воли, прорывается наружу. Кратову всегда думалось, что при настоящей опасности он не струсит. Он был слепо в этом уверен. Так же, как и в том, что не может умереть. Странная такая уверенность появилась еще в детстве, когда Михаил эгоистично, как и все дети, рассчитывал, что у него должно быть особенное тело, не подчиняющееся общим законам. И хотя теперь он уже знает, что и у него в случае ранения может литься кровь, и понимает, что от этого как раз и бывает смерть, все же где-то в его душе есть еще это упрямое и мальчишеское отрицание смерти. «Нет, я не могу так просто поверить в то, – рассуждает Кратов, – что можно как-то неожиданно выпасть из жизни. Перестать вдруг видеть и чувствовать. Со мной это не случится! Это не должно со мной произойти. Оно происходит по-моему, обычно тогда, когда все перечувствовано и пережито, передумано. Когда и жить уже надоедает. А я не хочу! Я просто не могу умереть. И не умру! Я это твердо знаю, потому что я еще очень мало видел и слышал. И сравнительно мало думал. Я еще не был у Белого моря и не был на Дальнем Востоке. И не видел нашего комсомольского города на берегу Амура. Мне так хочется побывать там… А что я видел? Еще многое и многое нужно посмотреть! И мне ничего еще не надоело. Да и вряд ли надоест. Я не понимаю, как это могут надоесть свежий воздух и солнечный свет и земля. Да если к ней приблизить глаз и рассмотреть пристально, так на всю жизнь хватит впечатлений. Чего только нет на каком-нибудь самом несчастном, чахлом клочке земли. И муравей, и трава, и жуки, и кучки мелко-мелко растертой почвы, выкинутой осами из своих хитро устроенных гнезд. А если даже и не замечать этого, то все равно придешь в восхищение от чего-нибудь другого. Разве уродливы эти цветастые осенние листья? А когда они опадут, то и зима не заставит меня думать плохо о жизни. Я буду все так же ходить и, если придется, то и ползать в белом балахоне по сугробам. И буду видеть, как в рыхлом снегу, перед самым моим носом, от дыхания начнет образовываться лунка. И снежинки при этом станут оседать, склеиваться и таять. И буду следить за границей, за этой заросшей канавкой. И снова наблюдать за этим лесом, который уже не так страшен. Зимой на ветках его деревьев нарастет тонкий и хрупкий слой снега. И мне хорошо будет видно каждое движение в лесу, потому, что снег с ветвей будет падать вниз даже от самых осторожных жестов спрятавшегося там нарушителя. А если никто не появится и не нужно будет никого задерживать, то я смогу опять думать обо всем, что ни придет в голову. И быть довольным от того, что мысли бегут легко, сами по себе, и совсем не нужно для этого напрягаться. А когда обдумаю все самое запутанное, то, сменившись с поста, возьму бумагу и повторю все свои мысли с самого начала. Напишу письмо отцу или друзьям. Но это будет еще не все. Потому что на другой день возникнут новые мысли. И снова можно будет думать, а потом, если захочется, опять писать друзьям. И так до бесконечности!

Вроде движения по огромному кругу. И никогда не надоест такое движение, потому что, честно говоря, это самое интересное и основное, что у меня есть в жизни – возможность думать. И что тут долго распространяться, хорош бы я был, если бы вдруг не смог думать. Я бы не стоил тогда и гроша ломаного. И походил бы на муравья, которому ничего кроме инстинкта не дано».

Кратов наблюдает за границей, поглядывает на луг, на кусты и на притаившийся лес, который освещен солнцем и с внешнего вида очень приветлив. В такой лес хорошо идти на прогулку за грибами и ягодами. Но Михаил вновь испытывает неприятное ощущение при взгляде на желто-красный занавес деревьев, который может быть скрывает от него нарушителя. Тревога все растет и растет. Он уже начинает думать, что бы ему предпринять. Может быть, дать сигнал товарищам и вместе с ними осмотреть тревожный лес? У него появляется желание встать и проверить. Но затем оно пропадает, и он остается лежать спокойно. «Без паники! Думать и фантазировать можешь, но действовать должен только на основании определенных фактов», – решает он, стараясь обращаться с собой строго и официально, как будто все это говорит ему начальник заставы.

Он оборачивается к границе и смотрит сквозь просветы в кустах на чужие дали, где идет неведомая ему, чужая жизнь. Именно неведомая и чужая. Он особенно чувствует это сейчас, когда за спиной у него раскинулась его земля, по которой он не везде еще проезжал, много уголков ее он совсем еще не знает. Но, несмотря на это, все же она ему целиком близка и понятна. И происходит это оттого, что ему близки и понятны люди, живущие на ней. Он знает, что кроме обычной привычки к насиженному месту, к любимому дому, двору или даже к знакомому дереву на берегу тихой реки, существует еще кровная привязанность к людям. Она-то и определяет чувство родины. Ведь не только важно то, что человек родился где-нибудь у реки или у моря, или в городе, стоящем в степи. Самое важное – среди каких людей он вырос. И понимают ли они его, а он их. И сходятся ли их жизненные интересы. Для Кратова как раз ясно, что он родился там, где ему было нужно, среди тех людей, которые ему более всего близки. И это определяет его любовь к родине. Ведь есть такие люди, которые в иные моменты способны сожалеть: «Ах, почему я не родился в Австралии, или почему я не американец». Кратов же мыслит так: «Как я счастлив, что я русский и что родился в такой большой и хорошей стране». И сейчас, когда он глядит на чужую сторону, ему хочется, чтобы все его родные и знакомые и даже незнакомые каким-нибудь чудом на один миг увидели бы его здесь, на самом краю границы. И поняли бы, что творится в его душе. Как он любит их всех, – работающих, учащихся там, делающих свои дела. Как бьется его сердце от ожидания каких-то событий. И как он готов… Да, готов! Несмотря на все свои отрицания, готов умереть тут же на месте, не пропустив ни одного врага!