Сусанна Георгиевская - Колокола Страница 46

Дул острый ветер.

С одной стороны — река и ветер, с другой — дома, огромные, высоченные, очень белые, повернутые окнами в сторону мамы, Валеры и Пеки.

Скоро солнце задернуло тучкой и нежно, нежно засинел воздух. Они все трое долго гуляли по набережной, а когда на берег легли широкие, прозрачные тени, решили вернуться домой, в гостиницу, и поесть.

Пришли в буфет, и Валера сказал:

— А я буду сейчас кормить свой зверинец!

Он поставил на стол сосиски и лимонад и живо спросил у Пеки, как спрашивал попугай: «Жрать хочешь?»

Пека расхохотался, и всем стало видно, какие у него редкие, мелкие зубки. Они очень весело пообедали, а потом поднялись наверх и пошли к музыкантам.

В комнате, где музыканты, на бумажке лежала толсто нарезанная колбаса и стояли бутылки. Музыканты все были красные, все говорили разом; потом они сполоснули стаканы и налили маме с Валерой в один стакан.

Все чокнулись и сказали: «За хорошее настроение!»

— Я тоже хочу хорошее настроение, — захныкал Пека.

— Ему спать пора! — спохватилась мама.

Все втроем они прошли в ту комнату, где жили мама и Пека. (Девочек не было — воскресенье.) Мама быстро-быстро раздела Пеку. Но Пека ей объяснил, что он будет спать, только если мама с Валерой будут сидеть вон тут.

В это время в комнату вошла знакомая попугайная тетка. Только без попугая.

— А Петруша где?

— Он спит, — ответила тетя.

— Ладно. Тогда я тоже усну, — вздохнув, согласился Пека.

И он уснул. Во сне ему снилось странное: будто мама с Валерой все время целуются.

Пеке стало так стыдно, что он еще крепче закрыл глаза. Но и сквозь крепко-крепко закрытые веки они продолжали обниматься и целоваться.

Они шептались, а Пека спал. Когда он открыл глаза, за окном стемнело... Мама складывала чемодан, а Валеры в комнате не было.

— Ой, — сказала мама, — добрые люди, подайте мне яблоко! Я счастлива, сча-стлива-а-а... Голова — кру́гом... Чуть не забыла положить грим... Яблока, яблока!.. Освежите-ка меня яблоком. Ибо я изнемогаю, изнемогаю от лю... Пека! Ты что? Ошалел? Кальсончики! Ну? Зазевался и рот раскрыл. Норовишь штаны на голое тело? Но я все вижу!

3

В этот вечер Пека остался один в гостинице: Валера пошел провожать на концерт маму.

Пека остался один, один в этом царстве лестниц, покрытых красной дорожкой, орущего телевизора и множества дяденек — толстых, тонких, старых и молодых. Они ходили туда и назад, туда и назад по лестнице. И никто не глядел на Пеку.

Пека долго бродил по лестницам, он попробовал даже скатиться с перил... Но перила были высокие: не взобраться. Тогда, немножко подумав, он вдруг запел:

Про-очь с дороги, куриные ноги!

Он пел красиво и очень громко. А «куриные ноги» все шастали, шастали...

Решившись, Пека подошел к раковине и отвернул кран. Он хорошо забрызгал себя водой. Стало ничего: очень даже холодно.

Все, что может быть сделано, было сделано. А вечер только еще начинался, и не будет, не будет, не будет ему конца.

И вот тут-то с Пекой случилось чудо: к нему подошел человек в голубой рубахе и сапогах с пряжками (как у кота в сказке) и сказал:

— Я Борис. А тебя как звать?

— Меня зовут Пекой, — ответил Пека.

— Это мальчик танцовщицы, — объяснил вдруг кому-то Борис, глянув через плечо, рассмеялся, взял Пеку за руку и повел его к себе в номер.

На столе у него лежали картинки.

— Кафе́! — объявил человек, у которого пряжки на сапогах, как будто бы у кота из сказки. — Понимаешь ли, я — художник... Я декоратор — спроектировал внутреннюю отделку этого вот кафе. Ну как?.. Хорошо? Что скажешь?

— Ничего себе!

— А ведь ты, дружок, ничего не понял. Я... я нарисовал вот это кафе... И я же его построю. Вот это — из кожи, а? Все кресла из красной кожи. Уяснил? Лады. А это из дерева. Светлого дерева. А вот эти блюда на стенах — из меди. Хочешь, я покажу?

Пека хотел.

И художник Борис показал ему блюдо. Оно стояло в углу и было красиво завернуто. Но художник его развернул, и Пека сейчас же увидел блюдо.

— Там будет двенадцать таких же блюд. Только рисунок немножко разный, — с увлечением продолжал Борис. — А ты рисовать умеешь? А как зовут твою маму?

— Нелей... А рисовать я, конечно, могу, — подумав, ответил Пека.

Художник дал ему толстый листок бумаги, карандаш и кисточку. А еще он дал ему краски, которые всех цветов. И Пека принялся рисовать.

— Признайся, чего ты нарисовал!

— Дом, — отвечал Пека. — Здесь живут Валера, мама и я. А кухня у нас — она вся электрическая... А это — белье. Оно сушится на веревке. А это — разные легковички. А это — Валерина легковичка!

— Скажите-ка! — восхитился Борис. — Значит, у вашего Валеры есть своя легковичка?

— Все легковички Валерины, — пояснил Пека. — Он может все! Он может костер, и рыбу, и всякие разные легковички. Он может — ветер, он может — реку...

— Заврался, — сказал Борис.

— А вот и нет! — отвечал Пека. — А это — спички. Спичками он поджег себе голову́!

— Как я должен это понять?

— Он взял спички — и голову́! Голову́!.. За то, что все танцевали с мамой.

— Мда-а... Неприятнейшее положение у Валеры, — вздыхая, сказал Борис. — Я бы на его месте тоже себя поджег.

— Моя мама — о-го-о-о! Моя мама фуэте, и батман, и все...

— А ты намекни, между прочим, маме, что я тоже — весь как есть холостой.

— Ладно. Я намекну, — согласился Пека.

В это время в комнату постучались. К Борису ворвалась мама. Она не сказала «Здрасте», а сразу:

— Куда ты пропал?! Я избегалась, изыскалась...

— Так мы же рисуем дом! — удивился Пека.

Художник привстал, поклонился и объяснил маме, что он Борис. А Пекина мама пожала руку художнику и сказала, что она Неля Богатырева.

— Он весь мокрый! — вдруг спохватилась мама. — Это вы окатили его водой.

— Никогда!.. Никогда я себя до такого не допущу.

И вдруг художник быстренько принялся рассказывать маме, какое он красивое нарисовал кафе. Он показал ей то блюдо, что уже показывал Пеке.

— Мама, а мама... Он весь-весь как есть холостой, — вмешался в разговор Пека.

— Чего-о-о?.. — удивилась мама. — Вам — хорошо. В Тольятти нужно строить и строить. У меня, вы знаете, даже благодарность к вам за это кафе. Хоть бы вы их сделали десять. А я... Я просто, просто в отчаянии, где я здесь стану работать, не понимаю.

— Тут есть два народных театра, — сказал Борис. — Но это же самодеятельность... А ты же профессионалка.

— А когда ты откроешь свое кафе? — вдруг спросила мама. — Может, временно я смогу выступать у тебя в кафе или перед началом в кинотеатрах?

Борис рассмеялся и отвечал:

— Нет. Здесь и так переполнены кинотеатры. С девяти утра не достать билетов, у нас не нужен дивертисмент. А в моем кафе эстрада такая маленькая. Но ты могла бы временно преподавать танцы, как хореограф, или поступить танцовщицей в Куйбышевский театр. Все же это недалеко от Тольятти, будешь приезжать хотя бы по выходным.

— Ни за что, — рассердилась мама. — Мы не будем больше шататься по белу свету. В крайнем случае я на самом деле стану первое время вести кружок. Здесь скоро театр откроется. Опереточный. Мне сказали.

— Очень жалко, — вздохнул Борис. — Я видел тебя. Ты танцовщица превосходная. И вообще... Счастливец этот твой какой-то Валера!

— Я сама — счастливица. И... и это самое главное. Я... я стану каждый день потихоньку тренироваться...

Так неинтересно они говорили. И Пека начал дремать, подперев голову кулаком, А в кулаке у него была кисточка.

— Спать! — сказала мама. — Спать, спать, спать. — И попыталась тихонько вытащить кисточку из Пекиного кулака.

— Не надо, — сказал Борис. — Не надо, я завтра ее возьму. И завтра я покажу вам свое кафе: тебе и Пеке. Лады? У тебя будет время между репетицией и спектаклем? А вдруг не так уж мала эстрада?

— Отлично, — сказала мама. — Я все же, на всякий случай, погляжу на нее. Она совершенно маленькая?

— Да. Но ты можешь все что вздумается, — ответил Борис. — Для тебя моя эстрада может стать... ну, эстрадой, как все эстрады.

Красивым было кафе Бориса. И пахло стружкой. Столы — блестящие, круглые и квадратные, деревянные. До их дерева очень хотелось дотронуться подбородком.

А на стенах — блюдо: одно-единственное и все в солнце.

Другая стена — стеклянная, но Борис сказал, что скоро ее завесит.

На полу лежали на животах четыре художницы и обмакивали в блюда большущие кисти. Они разрисовывали цветную материю.

— Очень грустно, — сказала мама. — Эстрада на самом деле как воробьиный нос. Но я... я могу в проходе! Я между стульев.

Она живо сбросила свой жакетик и шарф. И принялась кружиться по комнате.

Борис потихоньку включил транзистор.

Комнату переполнила музыка. Опера «Сказки Гофмана». Пека знал эту музыку: в ней плескалась вода, проезжали по сцене лодки — звались «гондолы».

Но-очь блаже-енстваНе-е-еземно-о-ого!

— Понимаете, — принялась объяснять мама, — Гофман — как песчинка в мире, совсем один. А гондолы — как сон. И люди вокруг — как сон. Они в том счастье, в том опьянении, понимаете, которого не бывает на самом деле, а только во сне! Ой, я не знаю, как объяснить! Ему все это кажется, а возлюбленная плывет... И все они на гондолах...