Сусанна Георгиевская - Колокола Страница 47

— Понимаете, — принялась объяснять мама, — Гофман — как песчинка в мире, совсем один. А гондолы — как сон. И люди вокруг — как сон. Они в том счастье, в том опьянении, понимаете, которого не бывает на самом деле, а только во сне! Ой, я не знаю, как объяснить! Ему все это кажется, а возлюбленная плывет... И все они на гондолах...

Она слегка приоткрыла рот и откинула назад голову. Глаза у нее затуманились, стали слепые. Она медленно принялась кружиться. Кисти рук ее соединились над головой. Потом ладошки разъединились. Ожили в танце обе ее руки.

А транзистор: «плюх-плюх» — это значит — «гондолы». Плюх-плюх вода за бортами лодок.

Мама плывет, плывет, вскинув голову... Лицо ее нежно розово. Она подходит к стулу, будто там человек, — протягивает осторожно обе руки и опять отходит — кружится, будто во сне, — счастливая, пьяная, забывшая обо всем. Даже о своем Пеке.

Вскочила на пустую эстраду, которая с воробьиный нос, и сделала три фуэте. Но не ноги ее плясали, плясали руки.

Замерла. Остановилась.

Художницы громко захлопали.

— Какая же ты счастливая, какая же ты талантливая!.. Это импровизация? Да?

А Борис молчал. Глаза у него блестели. В них были слезы.

— Ты, Нелька, того... Талантище! Жить не хочу... Это... это... Я как будто видел себя самого во сне.

— Еще! — просили художницы.

— Нет. Нам некогда, — ответила мама. И живо подняла с пола свою жакетку.

4

И вот они с Пекой вышли на улицу, сели в трамвай и поехали в «новый город».

Валеры в этот час не было дома — квартира пуста. Мама пошла к соседке и попросила тряпку.

— Обыкновенную. Если можно!.. Тряпку... Тряпку для пола.

— А вы кто такая будете?

— Я? Уборщица.

— Странновато...

Но ей дали ведро и тряпку.

Мама посадила Пеку на табурет, широко распахнула окно, разулась, нагрела воды и живо вымыла пол. Она терла пол до того сильно, что скоро он стал совершенно желтый. После этого мама вскочила босая на подоконник и протерла газеткой стекла. Когда мама вытерла стекла окна, в Валериной комнате стало будто еще светлей. А потом уже мама потихоньку вычистила кастрюлю Валеры и сковородку.

— «Но-о-очь блаженства-а-а не-е-земно-о-го», — запела мама.

Потом она помыла немножко ноги, обулась, сказала:

— Сейчас вернусь. Давай сиди и береги тряпки. Я сбегаю в магазин и куплю харчей.

Мама и на самом деле скоро вернулась, принесла с собой колбасу, батон и пиво в бумажном большом мешке. Все это она аккуратненько разложила рядом с Валериными карандашами.

— Он вернется ночью, — сказала она, — а у него так чисто! И харч: колбаса, хлеб. А сейчас мы пойдем домой и завалимся спать. А вечером к нам придет... знаешь кто?! — Валера... Придет Валера, Валера, Валера!

И Валера на самом деле пришел (только не стал подниматься в их комнату).

Пека стоял внизу, а мама гладила наверху свой фрак.

Внизу, вместе с Пекой, были мамины музыканты.

В это время как раз и раскрылась входная дверь. А в двери — Валера.

Он сказал: «Привет». И музыканты сказали ему: «Привет!»

— Отбываешь вторую службу по совместительству? — захохотав, спросил трубач. — Правильно делаешь — отбывай! А Нелька — она ничего... Она отогреется и со временем, может, остепенится...

— Остепенится, ха-ха-ха! — загрохотал тромбонист. — Это гром-то остепенится? А может — молния?.. Ну, а может, гроза?.. Теплый ветерок каждого по щеке погладит...

— Чего это вы? — хрипловатым баском, растерявшись, спросил Валера. — Клюкнули, что ли, с утра пораньше и до вечера не оклемались? Так вот: угощаю. Берите. Опохмелитесь.

— Маковой росинки во рту не имели, — сказал трубач. — Это мы только немножечко по церковным праздникам. Нам попросту тебя жалко. Приличный парень... Солидный. С образованием... Строитель, так сказать, современной жизни. А сегодня утром ее подхватил, понимаешь, под мышку художник из тридцать третьего... И уволок. И она даже для виду не сопротивлялась. Пошла с ним шататься... Мы-то знаем своих, как облупленных: вернулась, сучка, только в шестом часу. Жаль тебя сердечно: ты парень славный. Не по-мужскому, несолидно будет не зажечь, так сказать, твоей легковой машине зеленый свет... Разобьешься! Что? Смекнул-таки наконец?

— Я в ваших доносах и раскрытиях не нуждаюсь, — сказал Валера, потоптался, подошел к Пеке и протянул ему маленькую коробочку из картона. Пека раскрыл коробку. А в ней... в ней лежала белая, всамделишная легковичка.

Весь покраснев от радости, он взглянул на Валеру, но тот как-то странно топтался по вестибюлю гостиницы. И вдруг, ни с того ни с сего, ушел, хлопнув дверью. (Рассердился, видно, на Пеку за то, что он не сказал: «Спасибо».)

А мама тем временем выгладила свой фрак, разложила его на стуле, сказала Пеке:

— Я вместе с тобой прилягу. Валера придет и меня разбудит.

— А он уже был, — объяснил ей Пека. — Пришел, снял шляпу, потом надел... Потом хлопнул дверью и вдруг ушел.

— Зачем ты врешь?

— Я не вру! — рассердился Пека. — Вот! Он еще подарил мне белую легковичку...

— Ну так где ж Валера?

— Не знаю. Он ничего такого мне не сказал. Потоптался, снял шляпу, надел... И все.

— И никто не стоял внизу?

— Все сидели, а я стоял, — виновато ответил Пека.

Пека дремал. Просыпаясь, он видел бессонные блестящие глаза мамы.

— Мама, — прижавшись к ее плечу, тихим шепотом спросил Пека, — а вдруг это вышло из-за меня?.. Как тогда, ты помнишь, с твоим партнером?.. Может, он, чтобы я на него не сердился, подарил мне эту белую легковичку. Так мне, посмотри, — не надо, не надо, не надо!.. Я ее брошу через окно. В форточку! Ты не плачь!.. Вот — гляди, Я бросил. Видала, мама?

5

На следующий день рано утром мама с Пекой поехали на завод.

Они знали, что в рабочие помещения без пропуска не впускают. Они долго-долго бродили возле цехов, в пыли и грязи (ночью шел дождик), пока не нашли большущий цех с настежь распахнутыми дверьми. Здесь еще не было никаких машин — только ящики... Рабочие рыли что-то, видимо закладывали новый фундамент.

Через раскрытые двери, в другом цеху, виднелась огромная штамповочная машина. Она штамповала верхушки будущих автомобилей... Верхушки, верхушки — одну за другой. Они были «черные» — не раскрашенные, унылые.

А цех, где сидели Пека и мама, — широкий, как улица, и просторный, как улица. Здесь гуляли ветры, взметая пыль.

Время от времени проезжали грузовики, какие-то вагонетки... В вагонетках — рабочие в очках и кепках. Они правили очень странно: раскачивали какие-то поршни туда и назад.

...Вот, блестя мелькающим поршнем, колесами, проскочила совсем рядом с ними какая-то вагонетка — начала сокращаться, сделалась маленькой, ушла далеко, исчезла.

Было холодно. Повсюду едва уловимый и все же отчетливый заводской шум, словно и здесь уже билось сердце завода. В большом и пустом цеху еще не было видно движущихся ремней. Сюда долетало только дыхание дальнего — живого и мощного: глубокое дыхание производства, начавшего выпускать свои знаменитые «Жигули».

Прошли, обнявшись, три девушки, измазанные известкой, в платках и рабочих брюках.

В полупустом цеху что-то громко ухало, содрогалось... Земля? Нет, это содрогались ящики, стоявшие тут и там: содрогался твердый пол, и, если как следует приглядеться, по этому земляному полу вились, рассекая его, какие-то рельсы, похожие на трамвайные.

Мама поправила шарф, подошла к молодому дяденьке и робко ему сказала:

— Разыщите, пожалуйста, в сборочном инженера Савельева... Валерия Савельева... Если вам не трудно. Мы подождем...

Дяденька заулыбался, глянул на Пеку, ответил, что охотно разыщет им инженера Савельева, — кто бы подумал, что у него такой большой малый?! А вы — не волнуйтесь... Я его видел под утро... Может, ушел домой?

Мама с Пекой принялись ждать. Долго ждали они и даже присели на ящик, и мама прочла на ящике: «Эмануэль»...

— Пека, мне страшно!.. Опять этот Эмануэль...

— Мамочка, не волнуйся. Это сейчас пройдет. Его заберут отсюда.

— А он мне снится, — сказала мама, — и будто бы ноги у него какие-то высо-оченные... Из железа.

По цеху ходили люди, слышалась речь, которую мама с Пекой не понимали. Это, должно быть, разговаривали между собой итальянцы. И... их ящик «Эмануэль»...

Долго ждали они. Мама всякий раз подходила к новому дяденьке:

— Вызовите, пожалуйста, из сборочного инженера Савельева.

И ей отвечали, что хорошо и что вызовут, мол, но никто его не вызывал. Мама с Пекой, обнявшись, долго-долго сидели и ждали.

И вдруг издалека показался Валера в рабочем комбинезоне. Он шел очень низко опустив голову. Подошел, сощурился и вместо «здравствуйте» вдруг сказал: «Ну?»

— Ты что?.. Ошалел? Взбесился? — спросила мама.

Валера пожал плечами и, не поднимая глаз, толкнул ногой листок фанеры.

— У тебя словарь, как у некой Эллочки-людоедки, — усмехнувшись, сказал Валера. — Нормально, по-русски, совсем говорить не можешь?.. И... между прочим, прочти-ка, что здесь написано. — Он сощурил глаза.