Евгения Изюмова - Дорога неровная Страница 48

Где-то там, если попы правду говорят, обитают души умерших. Видят ли души матери и отца, как тяжко живется Егору, встретились ли они с душой Агафьи и племянника Филиппа? Наверное, если и впрямь есть рай, все они обитают в раю, да и его погибшие друзья, наверное, тоже там, а вот Пантюха с Захаркой наверняка в аду. И вдруг вспомнилась детская присказка, как он, мальцом, ловил божьих коровок, усаживал на ладошку и приговаривал: «Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают конфетки…» — сам-то Егорашка тогда и знать не знал, что такое — конфетки. Егор стёр неожиданную слезу и прошептал: «Маменька, тятя, сестричка родненькая, браты-солдаты, пусть вам там, на небе, достанется побольше конфет!» Подумал немного и совсем тихо попросил того, кто властен над людскими душами: «Господи, прости, что не верю в то, что ты есть — уж слишком много ты людям горя отсыпаешь, но если есть — дай моим детям легкую долю, пусть они будут честными и справедливыми, пусть станут учеными людьми, — и добавил: — Не оставь милостью своей и Паню. Не родная дочь, а для меня — роднее родных. Она добрая, честная, душа у неё открытая, ты помоги ей, пожалуйста».

С того вечера Егор и Павлушка стали окончательно друзьями. Оба полюбили вечерами, когда младшие ребятишки угомонятся, сидеть на лежаке возле печки и разговаривать. Правда, говорил больше Ермолаев, а девочка слушала молча, широко раскрыв серые с голубинкой глаза, не по-детски серьёзные и умные. Ермолаеву нравилось, как слушала его Павлушка, и он, забывая, что ей всего восемь лет, рассказывал про свою жизнь без утайки. И о том, как батрачил на родную сестру, и о том, как познакомился с Матвеичем, и как воевал в отряде Злобина против Колчака…

А Павлушка все отцовские рассказы впитывала в себя, и гордость росла в душе: вот какой храбрый, справедливый, смелый, добрый её папа. И было девочке семь лет.

Глава V — Опять вдова

Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь.

Да, счастья Бог ей не сулил.

Павлушка медленно выздоравливала. Рана на голове зажила, но ходить от слабости не могла: подкашивались ноги, кружилась голова. Врачи признали у неё малокровие, да и недостаток свежего воздуха сказывался — Валентина на зиму заклеила окна газетными полосками, а форточек не было. Одевать дочку (на улице стояли крепкие морозы) и выводить во двор да потом вновь раздевать у Валентины не было времени: кроме Павлушки в доме росли ещё двое ребятишек — Василек и Никитушка. Имя младшему сыну дал отец в честь своего погибшего друга. Валентина не перечила и не посмела крестить младенца, помня, как бушевал Егор после крестин Василька.

Мать колготилась с малышами, а Павлушка чаще всего лежала в постели и рассматривала книжку с красочными картинками, которую ей привез Егор. Называлась книжка «Конек-горбунок». Егор, вручая книгу, сказал:

— Вишь, какие у нас сибиряки есть знаменитые. Ершов-то — наш, сибиряк. Вся Россия эту книжку читает, и ты всегда гордись, что сибирячка.

— Да мы же с мамой вятские, — возразила девочка.

— Вятские… — хмыкнул отец, — какие вы вятские, сколь годов уже в Тюмени.

Еще Павлушка наблюдала за родителями. А те и не подозревали, что рядом растёт, хоть и маленький, но уже мыслящий человечек, способный события воспринимать и оценивать по-своему.

А события в доме Ермолаевых стали развиваться нехорошие.

Валентина, занятая детьми, располневшая, вдруг стала ревновать Егора ко всем женщинам — своим знакомым и тем, что работали с Ермолаевым, особенно к его секретарше (Егор стал начальником зареченского отделения милиции) — Нюрке Горемыкиной. От мысли, что Егор, ладный и красивый, подтянутый, каждый день перед глазами у Нюрки, а Егор видит ежедневно рядом молодую, коротко стриженную, напудренную, с алыми крашеными губами, женщину, и что, может быть, они… Дальше Валентина додумать не могла: кровь бросалась от ярости в голову, лицо вспыхивало жаром, а по спине тек, наоборот, холодный пот.

А у Егора прибавилось работы. Он часто уезжал, и Валентина думала тогда, что, может, он в то время и не бандитов ловит, а находится у этой, самой… Нюрки! То-то козырится баба, глазами играет как ведьма. И тогда Валентина была готова среди ночи бежать к Нюрке сломя голову, чтоб проверить, не там ли Егор, а утром при встрече с ней хотелось вцепиться в ее короткие волосы мертвой хваткой и драть их с корнем.

Но сказать о своих подозрениях Валентина боялась: Егор стал взвинченным, сказывались, видимо, тревожные ночи да погони за бандитами, где можно получить пулю в лоб, да и в самом городе можно получить удар ножом в спину. Однако раздражение свое Валентина, по натуре не менее вспыльчивая, чем Егор, долго сдерживать не могла. И потому начала ворчать на мужа, что мог бы домой привозить что-либо из конфискованного: хоть продукты, хоть одежду, а вот не делает этого, дети же голы-босы, есть нечего.

Егор стерпел причитания жены раз, другой, а в третий грохнул кулаком по столу так, что к потолку взлетели все сложенные инструменты: Егор начальником стал, а домашней работой не гнушался, по-прежнему и столярничал, а если возникала необходимость, то и обувь чинил.

— Еще раз услышу — изобью! — взревел Егор, забыв, что у печи на лежанке спит старшая дочь. — Я тебе — кто? Мародёр? Я — коммунист! Понимаешь ты это или нет!?

— А книжку Пане-то привез, — робко возразила Валентина.

— Дурья твоя башка! — потыкал Егор пальцем в лоб. — Книжка — это совсем другое, да и не без спроса взял, — потом опомнился, оглянулся на Павлушку, и свирепо прошептал: — И больше чтоб я не слышал таких разговоров!

Валентина испуганно притихла.

А Павлушка после того нечаянно подслушанного скандала долго думала, и никак не могла взять в толк, почему родители часто ругаются, ведь оба они хорошие, добрые. И тогда она стала складывать слова одно к другому:

— Папа мой — милиционер. Он — хороший человек. Я беру с него пример… Буду я такой век… — что такое «век», девочка плохо понимала, но мама часто повторяла «век бы не знала», значит, век — это что-то большое и длинное.

Павлушка теперь, как и Валентина, ожидала Егора по ночам. Лежала тихонько с закрытыми глазами, свернувшись калачиком под лоскутным одеялом, тревожась, как и мать, почему так долго его нет. Егор словно знал о переживаниях Павлушки, возвратившись, обязательно подходил к её постели, осторожно проводил по голове жёсткой от застарелых мозолей ладонью, поправлял сбитое на сторону одеяло, и девочка, так и не открыв глаза, не подав виду, что не спит, улыбалась робкой улыбкой и мгновенно засыпала.

Однажды Егор приехал не один. Вслед за ним в дверном проеме возник ещё кто-то, более высокий и широкоплечий, чем Егор. Когда человек, звякнув шашкой, вошёл в круг света, падавший от лампы-семилинейки, Валентина охнула: нехристь! А на неё в упор, смеясь, из узких прорезей смотрели карие зоркие глаза.

— Это друг мой, Камиль, — представил Ермолаев гостя жене. — Собери-ка нам поесть чего-нибудь.

Валентина опасливо покосилась на инородца. Слыхать-то слыхала, что в отделении Егора служит татарин Камиль — лихой рубака, веселый мужик. Егор часто про него рассказывал, а видеть Валентине Камиля не доводилось. Приходили к ним Столяров, Парфенов, Семен Белозёров, даже суровая, затянутая в кожанку, Анна Кухарская заходила. А вот Камиль не бывал.

Валентина собирала мужчинам на стол, а сама опасливо косилась на гостя, норовила подойти к столу со стороны мужа. Егор посмеивался в усы и подмигивал Камилю, понимая, отчего так держится Валентина.

Камиль выхлебал до дна овсяную похлебку, а пельмени есть не стал:

— Не обижася, Егорашка, не можу свинину есть. Хоть и не чту особенно Коран, а душа не примаит, не обижася, кунак…

— Чего обижаться? Нам больше достанется! — рассмеялся Егор.

«Душа! — подумала Валентина. — Где она у тебя, нехристя, душа-то? Пельмени не ест, а водку хлещет, её, поди-ка, душа его принимает!»

Камиль, и правда, залпом выпил полный стакан самогона, который выставила на стол Валентина, крякнул, понюхал кусочек хлеба. Егор тоже выпил самогон, при этом шевельнул бровями, свел их к переносице, и Валентина поняла: уйдет гость, и ей достанется на орехи: муж догадался, что самогон отлит из реквизированной четверти, той самой, что вчера привез из села и оставил до утра в квартире, решив сдать зелье утром в отделение милиции. А там дело короткое — выльют на помойку или, если особенно крепок, сдадут в больницу. Валентина, когда Егор лег спать, плеснула немного самогона в глиняную кринку, а в четверть, чтобы муж не заметил, долила воды: что уж, в самом деле — у хлеба да не без крох.

— Егорушка, это я давеча от Матвеича принесла, — поспешила успокоить мужа Валентина. — Не подумай чего. Я к ним с Васильком ходила, просила Мироновну посмотреть, чегой-то мальчонка прихворнул, а Матвеич и баит: снеси Егору шкалик, пусть с устатку примет.