Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый Страница 48

Другие обширные площадки Донбасса — от Ольховатки на западе до Сиверского Донца на востоке — таили в себе могучие пласты антрацита. Но продолжаются ли эти пласты еще восточнее, по левому берегу Донца? Этот вопрос давно уже не давал Леониду Ивановичу покоя. Все поиски на песчаных просторах Задонечья пока не дали результатов. Словно сговорившись, опытные геологи отвечали: нет… А Леонид Иванович не хотел этому верить!

Прослеживая выходы угля в Саево, в Лисичьей балке, в Дурном яру, с волнением сгребая на ладонь давно перетлевшую породу первой в Донбассе шахты «Святого Митрофания», Лагутин строил планы детального изучения Задонечья. Он пойдет к Гундоровской по левому берегу Донца. Не может быть, чтобы знакомый камень — верный спутник угля — не указал ему новые адреса еще неизвестных пластов — несметные сокровища донецкого Сезама!

Обдумывая маршрут предстоящего похода, Лагутин не заметил, как в горницу вошел Калюжный. Он вошел неслышно, так как опасался помешать Леониду Ивановичу в его размышлениях. В этой его почтительности не было и признака лакейства. Он сам внес ясность в их отношения. Он сказал:

— Я думаю так, что помочь вам, значит — помочь всем нашим трудовым людям.

Теперь он положил на тумбочку письмо, а Лагутин подумал, что Кузьма снова сменил воду, и не сразу обратил внимание на плотный глянцевый конверт.

Письмо было написано в сдержанном тоне, — автор его знал себе цену. Старший Шмаев извинялся за неловкость сына, которой, впрочем, в нем не подозревал, и просил принять присланного им врача. «Поскольку мы — люди одного поля деятельности, — писал он, — моя скромная помощь вполне понятна, и я уверен, что, случись со мною нечто подобное, Вы также не остались бы равнодушны…» В конце письма Шмаев выражал надежду, что все же увидится с Лагутиным, так как может сообщить ему кое-что интересное. Далеко за Донцом он обнаружил выходы угля, но не знает, достойны ли они внимания.

Однако, если это Леонида Ивановича не интересует, он больше не обеспокоит его, да и времени нет, потому что он, Шмаев, собирается в длительную поездку.

Это сообщение о выходах угля далеко за Донцом, которое Данила Шмаев, очевидно, считал малозначительным, будто сорвало Лагутина с постели. Он кликнул хозяина и попросил свой костюм. Калюжный растерялся:

— Доктор сказал, что нельзя вам… нельзя ходить!

— Понимаете ли, Кузьма Петрович, теперь я не могу лежать. Каждая минута безделья будет для меня пыткой. А вдруг он сегодня уедет? Я никогда не прощу себе такого… Нет, я должен его видеть… должен!

Калюжный помог ему одеться, и они вместе вышли на резкий, порывистый ветер. До особняка Шмаева было не более километра, но они шли около часа. Опираясь на свою палку-молоток и на руку Калюжного, Лагутин медленно передвигал ноги. Иногда он резко останавливался, откинув голову и стиснув зубы. На окраине шахтерской слободки, там, где глиняные мазанки лепились по крутому склону оврага и оползень сдвинул пять или шесть лачуг, переместив их к ступенчатому обрыву, Лагутин остановился и долго смотрел на эти покинутые жилища, на глубокие черные трещины в земле.

— А где же люди? — спросил он Кузьму.

— Перешли в землянки, выше по склону.

— Там тоже опасно — пласт глины круто наклонен. Разве мало свободной земли? Почему они селятся в овраге?..

— Земля-то кругом хозяйская. Господин Шмаев собирается сеять хлеб. На ровных местах селиться не велено.

— И давно он собирается?

— Уже годов пять.

Густые брови Лагутина сдвинулись.

— Мерзавец… — чуть слышно проговорил он. — Все же какой мерзавец!.. И что это за ход судьбы? Я иду в гости к мерзавцу…

Особняк Шмаева был обнесен высоким забором. Поверх забора, по остриям горбылей, была протянута колючая проволока. За прочной дубовой калиткой, едва лишь Лагутин взялся за кольцо, разноголосо и свирепо залаяли псы.

— Тут целый зверинец, — сказал Калюжный. — Ночью на полверсты не подойти.

Калитку открыл угрюмого вида бородач с чубом, свисавшим из-под папахи до самой скулы. Молодец был, как видно, из казаков. Он только взглянул на Лагутина и на Кузьму и снова захлопнул калитку.

Через минуту он снова появился, прикрикнул на собак и, распахнув калитку, вымолвил нехотя:

— Прошу…

— Я подожду вас, Леонид Иваныч, — сказал Кузьма.

— А если я задержусь?

— Все равно буду ждать.

Особняк Шмаева нельзя было назвать роскошным: толстые брусья сруба, крыльцо с навесом, незатейливые наличники окон, несоразмерно маленьких, со стеклами, наполовину закрашенными изнутри. Словно остерегался хозяин, как бы кто не заглянул в окно.

Двери были массивные, прочные, с бронзовой плитой замка, выходившей наружу, с добавочными отверстиями для запоров. Трое таких же дверей, расчленявших коридор, надежно охраняли семейный уют Данилы Шмаева. Лагутин невольно подумал, что подобные крепости строили когда-то английские переселенцы в Америке… Впрочем, огонь не считался с замками.

Старший Шмаев встретил Леонида Ивановича в приемной, в просторной, не очень светлой комнате, уставленной креслами и диванами. Был он с виду крепок, силен; на мясистом, одутловатом лице, с толстым носом и лоснящимися скулами, застыло выражение самоуверенности и равнодушия. Что-то мертвенное было в этом лице, но маленькие зоркие глаза цвета соломы смотрели напряженно и проницательно.

Одет он был в дорогой, английского покроя костюм, крахмальный воротничок свободно облегал толстую шею, лакированные туфли блестели, на левой, приподнятой руке жарко светился перстень.

— Если не ошибаюсь, господин Лагутин? — проговорил он негромко, слегка наклонив голову. Леонид Иванович почувствовал острый запах вежеталя.

— Да… Если позволите, я к вам…

— Я рад этому знакомству, — сказал Шмаев, протягивая руку. У него была сухая, цепкая рука.

Они прошли в следующую комнату, и Шмаев помог Лагутину снять полушубок.

— Знаю, что вы не совсем здоровы. Поэтому разрешите поухаживать…

Он отодвинул кресло и, подождав, пока усядется гость, тоже сел напротив.

В комнату бесшумно вошла девушка, белокурая, легкая в движениях, с молочным оттенком кожи, с удивительно ясными, искристыми, зеленоватыми глазами. Она поклонилась с улыбкой, поставила на стол серебряный поднос и так же бесшумно вышла. На зеркальной поверхности подноса четко отражалась посуда: две чашки кофе, хрустальная вазочка с лимоном, две рюмки коньяка…

— Согреемся немного, Леонид Иваныч, — мягко предложил Шмаев. — Обожаю кофе по-турецки… Перед серьезным разговором кофе не вредит.

Он чокнулся, залпом выпил коньяк, крякнул, пожевал ломтик лимона, пригубил кофе.

— Итак, я понимаю, что вас привело ко мне… Не всегда, конечно, однако в данном случае я предпочитаю откровенный разговор. Это — не визит любезности. Мало ли у вас таких приглашений! Это — деловой визит…

— Для визитов вежливости, — заметил Лагутин, — я еще слишком болен…

— Знаю. И очень сожалею… Надеюсь, доктор вам помог? Я выписал его из Бахмута.

— Очень благодарен. Право, не ожидал…

— Э, да мужицкая пословица говорит: «У житти, як на довгий ныви!» Кто знает, не случится ли такое, что и вы поможете мне?

— В порядке благодарности — это мой долг…

В соседней комнате прильнувшие к двери супруга Шмаева Антуанетта (попросту — Анюта) и Вовочка разговаривали взглядами и жестами. Антуанетта подняла палец и подмигнула: это означало высшую похвалу старшему Шмаеву: «Как ловко подъезжает! Вот дипломат!» Вовочка постучал себя по лбу: «А ведь простак этот ученый!..»

— Скажите, если это не секрет, — продолжал Шмаев, разглядывая серебряную ложечку. — Вас очень интересует моя находка? Я говорю о пласте угля за Донцом. Эти выходы известны только мне. По крайней мере, никто ими еще не интересовался.

— Конечно, интересует. Поэтому я и пришел. Вы можете указать мне точно, где именно вы обнаружили уголь?

Шмаев тихонько засмеялся:

— Ну почему же не сказать? Дело у нас общее, государственное… — Маленькие его глазки насторожились, золотистые зрачки сузились так, словно он смотрел куда-то очень далеко. — Вы получаете… вознаграждение за открытие каждого нового пласта?

— О, если бы существовали такие вознаграждения — я был бы очень богат! Впрочем, вознаграждение все же существует: это сознание, что ты делаешь большое, очень важное дело… Поэтому я не жалею сил…

— Для кого? — негромко спросил Шмаев; он словно заранее знал ответ.

— Конечно, не для себя, — сказал Лагутин.

— А все же?..

— У меня есть Россия, народ.

— Вернее, вы у них?

— Это одно и то же…

Шмаев курил сигару. Выпуская голубые кольца дыма, он чему-то улыбался.

— Я не изучал, признаюсь, философии… Но это, кажется, называют идеализмом? Был у меня в доме дотошный студент, — всякие «измы» объяснял, пока я его не выгнал. Он, понимаете, рехнулся! Стал уверять меня, будто и шахты мои, и деньги — словом все, даже вот этот дом, принадлежит… народу!