Владимир Курочкин - Избранное (сборник) Страница 49

«А ну-ка, не появилось ли где чего подозрительного?» – думает он, и оглядывает вновь лес, луг, кусты и поля за рубежом. И затем снова предается размышлениям. Мысли бегут, обгоняя друг друга. Михаил перебирает всю свою жизнь. Ведь он же отлично помнит все, что в его жизни происходило. И как происходило!

Революции он, конечно, не помнит. Он единственный сын у отца. Мать его умерла, когда ему было два года. Отец работал мастером на ткацкой фабрике. Он трудился до последних сил и, наконец, ушел на пенсию. Старик очень гордился тем, что выходил и воспитал сына. Тот окончил строительный техникум и стал работать в проектной конторе. Нельзя сказать, чтобы он любил свое дело. Когда он поступал в техникум, ему казалось, что профессия техника-строителя будет увлекательна. Но постепенно выяснилось, что такое занятие для него неинтересно. Почему? На это ему трудно было ответить даже самому. Просто, очевидно, к этому у него не оказалось призвания. Выбор профессии, которая бы подходила в самый раз человеку, – нелегкая вещь и похожа на лотерею. Михаил скучал, но учебу в техникуме не бросил и не перевелся своевременно в другое учебное заведение. Он смалодушничал, откладывая свое объяснение с отцом о выборе новой профессии со дня на день. Он стеснялся показать себя перед стариком капризным и привередливым человеком. Его отцу ведь никогда не было предоставлено права выбирать пути для своей деятельности. Старик был потомственный ткач. Отец и дед благодарили бога, что у них есть хоть какое-то занятие, дающее им хлеб. Им и в голову никогда не приходило думать об изменении своей профессии.

Кратов улыбается, вспоминая своего отца. Как-то он сейчас там дома? Маленького роста, седой старичок! На его голове осталось так мало топорщащихся во все стороны волос, что когда на него смотришь против света, то видишь вокруг головы словно серебряное сияние. Да, как бы он раскричался и расшумелся, если бы узнал, что его парнишка стремится к чему-то такому, что и сам еще себе не ясно представляет. Он бы надолго расстроился и рассердился на сына. Вот почему Михаил все же кончил техникум и занялся нелюбимой профессией. Он не лодырничал, работал честно, но не чувствовал никакой радости от этого. Единственно, что ему нравилось в конторе, это хороший коллектив. Его выбрали комсомольским организатором, и он всю свою энергию отдавал комсомолу. И это сыграло свою роль в дальнейшей судьбе Михаила.

Кратова очень пугала его вынужденная холодность к работе в конторе. Он искал выхода из такого положения. Особенно его мучило сознание, что все думают, что он энтузиаст в работе, а он, наоборот, тяготится ею. Все это когда-нибудь выяснится, прорвется наружу, и ему уже не будет никакой веры. Он весьма примитивно думал тогда о своей жизни и считал, что комсомолец не должен иметь никаких сомнений. Он боялся их, а они у него были. И это расстраивало его. Но однажды судьба Кратова резко изменилась. Его как-то вызвали в райком комсомола. В комнате, кроме секретаря, сидел еще майор с зелеными петличками пограничника.

– Вот наш товарищ, о котором я говорил вам, – обратился секретарь к майору.

Тот понимающе кивнул головой и спросил Михаила:

– Вы служили в Красной армии?

– Да. Я переменник. Это территориальная часть. По одному месяцу в год отбывал в лагерях сбор… – ответил Михаил.

– Я знаю. Вы уже отбыли все сборы?

– Нет. То есть, да. Последний сбор был в этом году.

– Так. Хорошо.

И после этого майор перевел разговор на родителей, социальное происхождение и прочие анкетные вопросы. Затем майор задал ему такой вопрос.

– Хотели ли бы вы стать военным? Учиться, конечно, и так далее…

– Да!.. Хотел бы… – ответил Михаил.

Он сказал это, стараясь не медлить, не раздумывать, чтобы ни у кого в комнате не появилось мысли, будто бы он может колебаться. И вернувшись домой, он так же, стараясь говорить твердо и уверенно, сказал отцу:

– А знаешь, папа, у меня новость. Комсомол посылает меня на другую работу… Я теперь буду военным. На всю жизнь…

И после этого Михаил сел за свой стол. Он не поглядел на отца. Он хотел подумать и старался не отвлекаться от своих мыслей. С отцом, конечно, все будет в порядке. Тот ничего не скажет, потому что все это не выдумка самого Михаила. Нужно, прежде всего, самому обдумать все до конца. И Михаил понял в тот момент, какая большая перемена происходит в его жизни. Он ей искренно обрадовался. Это, пожалуй, то, что ему нужно. Вот в штатской жизни у него было одно, а теперь будет другое! Он осознал, какие важные обязательства он берет на себя перед родиной. И это волновало его. Серьезный шаг! Стать воином Красной армии! Да еще к тому же пограничником! Это очень серьезное решение. Сделаться военным на всю жизнь… Есть люди, для которых война и сражение представляют цель и смысл их действий. Они всегда думают о войне. Есть люди, которые всю жизнь хотят быть штатскими. Они добиваются этого всеми силами. И есть люди, которые понимают, что служба в армии – это долг перед родиной, и поэтому они идут, если это надо, честно и с полным сознанием своего долга становятся профессиональными воинами и принимают на себя все тяготы этого сурового дела.

Об этом всем Кратов размышлял столом. Он, помимо всего, что им было сказано майору и отцу, решил еще внутренне сам для себя, что – да, будет военным! Так случается: вперед ответишь утвердительно, а потом подумаешь и оправдаешь свое решение, которое сначала как будто вырвалось случайно. И Михаил испытывал от этого большой подъем. Кровь его волновалась. И мысли мешались. Он просидел за столом всю ночь и не заметил, как отец лег спать. И всю ночь ему тогда казалось, что небо пылает, что пылает земля, и дом их пылает, и даже грудь его охвачена пламенем. Но ему было холодно. Он дрожал той дрожью нетерпения, которую испытывают все те, кто готовится идти на подвиг.

Вот точно такую же дрожь Кратов испытывает и сейчас, когда лежит в кустах, думая, вспоминая и неустанно наблюдая за лесом, лугом и границей. Он сжимает пальцы на крепком, пахнущем оружейным маслом деревянном ложе своей винтовки и думает: «Может быть, нарушителя и нет на моем секторе. Может быть, его уже давно по-тихому отвели на заставу. А может быть, он сейчас и полезет на меня напролом. Так что не нужно теряться. Нужно ждать, ждать»…

Красные листья рассматривает также и жолнер Казимир Заглоба. Он стоит, опираясь на винтовку около молодых деревьев ольхи и осины. У его ног вдавлены в землю коваными каблуками сапог два красных, сбитых ветром, листика. Он, не отрываясь, смотрит на них. Они напоминают ему крупные капли крови на грязном деревянном полу караульного помещения, где он вчера стоял навытяжку перед офицером пограничной охраны паном Доброжевичем, разбившим ему в кровь лицо. Он не хотел бы об этом вспоминать, как вообще не желал бы ни о чем думать. У него очень скверно на душе. Ему больно и обидно, что он, как скот, может быть избит в любое время. Заглоба непрочь иногда помечтать, но сегодня это было бы ужасно. Сегодня получатся не мечты, а самоунижение. И как это так человек скверно устроен, что чуть он остается один, как сейчас же целый ворох мыслей лезет ему в голову. Ну, хорошо, обычно это очень даже увлекательно – думать. Но сегодня уж пусть лучше будет пустота в голове и тоска. И еще злоба! Она бродит, как хмель, где-то там у него на дне… Может быть души?! Пусть разбирается в этом Господь Бог. Святая Дева, как ему противно жить!

Казимир, желая хоть чем-нибудь отвлечься и разрядить свое скверное настроение, смотрит на небо, но и там ничего утешительного для себя не находит. Наверху плывут облачка. Они очень рельефны. Заходящее солнце освещает их сбоку, и от этого светотени на желтовато-розовых облаках распределяются очень эффектно. Чувствуется простор, размах, ширь… А Казимиру здесь внизу тяжело, как в могиле. Он опять опускает голову и думает: «Какая черная, набухшая земля. Это ведь от того, что зачастили дожди. Ничего не поделаешь, брат. Уже осень… Листики, листики. Почему так много красных?»… И мысль опять сбивается на кровь, кулак пана Доброжевича и оскорбленное человеческое достоинство… Совсем, совсем бы не думать о таком!

«Всякий солдат, питающий искреннюю любовь и уважение к своему начальству должен благодарить Бога за то, что попал ко мне, ибо я для вас как раз то начальство, которое лучше всего поймет и оценит эти ваши благородные чувства», – так сказал пан Доброжевич, делая смотр своим подчиненным в первый же день, когда он прибыл на границу. Но уже на следующий день он избил двух солдат. И никто так и не узнал – за что. Низенького роста, с квадратными плечами, он ходил, странно расставляя ноги, как будто между ними у него были распорки. Он никогда не смеялся. И ничего больше, кроме той фразы, которую он сказал в первый день, солдаты от него не услышали. Он не разговаривал, не кричал, и от этого делалось страшно любому рядовому, когда Доброжевич подходил и, немного закидывая голову, смотрел не в лицо, а куда-то поверх его. Он как будто не видел людей. По слухам Доброжевич был разжалован в Варшаве из высших чинов в низшие за нечестную игру в карты. Там же он имел, как говорили, несчастную любовь, и вот теперь здесь все солдаты должны были расплачиваться за неудачную жизнь пана Доброжевича. Его и паном-то звали солдаты между собою как бы в насмешку – с особым ударением. Доброжевич был словно помешанный. Он никогда не издевался публично и особенно не напирал даже на строевые занятия, но когда вызывал к себе солдата или встречал его наедине в караулке, то бил в лицо с какой-то особой страстностью садиста. При этом он не разбирал: на дурном тот счету или на хорошем.