Владимир Курочкин - Избранное (сборник) Страница 50

Когда Казимир встретился вчера с ним в караулке, то не сообразил сначала, что ему угрожает. Он увидел ярко-голубые, но лишенные смысла глаза Доброжевича, устремленные, как и всегда, поверх головы солдата; его только что выбритые и похожие поэтому на мраморные с красными жилками-точками щеки и подбородок и бледные, с силой сжатые кулаки.

– Все ходите. Все мечтаете. А устава-то вот, наверное, голубчик, не знаете, – сказал спокойно, по-деловому, Доброжевич.

И отошел к окну. Но так как он при этом сделал рукой жест, приказывающий солдату остаться на месте, то Казимир, вытянувшись, замер на середине комнаты. «Что он еще скажет? – подумал он. – У меня все как будто бы в порядке». А Доброжевич украдкой выглянул в окно, словно боялся кого-то на улице. Потом пробарабанил пальцами по подоконнику, промычал вполголоса: «Благородные чувства?.. Глупости!..» И поймал бьющуюся о стекло муху. Раздавил ее. И только после этого повернулся к Казимиру. Но что-то ему не понравилось в лице застывшего перед ним солдата. «Наблюдает за мной, скотина!»… И от этой мысли тоскливая гримаса исказила его лицо. А Казимир уже совсем не знал, что последует дальше. Доброжевич быстро подошел и ударил его. Побледнев и закусив губу, ударил Казимира еще раз, все также молча, без единого ругательства.

Казимир не почувствовал боли. Она сразу ушла куда-то внутрь. А потом, когда он увидел равнодушную спину удаляющегося Доброжевича и заметил кровь, ему стало очень скверно. Вот здесь-то он и узнал, что такое настоящая боль. Она словно вернулась после ударов и шла теперь прямо от самого сердца. Ему хотелось воткнуть в щель на полу штык и броситься на него грудью. Но его остановили вошедшие в комнату товарищи. Они удержали его за руки и он, размазывая по своему веснущатому и от рождения вытянутому узкому лицу кровь и слезы, подумал: «Ну, теперь мне не жить. «Пан» со света сживет. За что же он меня так возненавидел?» И для него слова Доброжевича – «все ходите, все мечтаете» – приобрели особый смысл, потому что Казимир действительно каждую свободную минуту мечтал о том, как бы он жил, если бы не служил в солдатах. Он не учел того, что Доброжевич говорил это каждому, кого бил, и отнес эту фразу целиком к себе. Вот ему уже теперь нельзя и помечтать! Ведь это только сегодня он бы не хотел ни о чем думать. Ну и еще, может быть, несколько дней, пока не уляжется обида и боль. А потом разве откажешься от такого удовольствия, – перебирать свои мысли, пусть даже и невеселые. Это ведь единственное, что еще принадлежит ему полностью и пока отличает его от животного.

Казимир приподнимает винтовку и делает несколько шагов у деревьев. Поворачивается. Вот, если бы он не стоял сегодня на посту, то смог бы достать немного спирта и выпить его к ночи и затем лечь в койку и напевать про себя тоскливую песню. Вспоминать о доме, о Ванде… Он идет и снова поворачивается. Ветер освежает Казимиру лицо, но ему от этого не легче. Ни о чем бы сейчас не вспоминать. Сволочь Доброжевич! Казимир со злобы ударяет прикладом о землю и останавливается. Его раздражает это нудное топтание на протяжении шести метров около деревьев, скрывающих его от часовых с другой стороны. Он и не ведает, что недалеко от него – за рубежом-канавкой – в кустах орешника залег в секрете Михаил Кратов. Он ничего не знает также и о том, что еще дальше, в лесу, в овраге спрятался и готовится к перебежке через границу нищий. Но если бы ему об этом сказали, он не удивился бы. «Гиблое дело – ответил бы Казимир, – вряд ли здесь кто перебежит. Пробовали… Но что-то, помнится, только раз или два удавалось. Ему бы очень хотелось посмотреть, как это так ловко вылавливают этих «лисиц», там за границей. Хотя бы один раз! Но как назло все это проделывается там тихо и незаметно. На той стороне не очень-то долюбливают этих типов, которых ему изредка приходится видеть в обществе Доброжевича. Любой из них оказывается важной персоной: то переодетым офицером, то даже полковником. И каждый норовит показать, что он из себя представляет. И обязательно перед ними, перед солдатами. Что, мол, он не просто какой-нибудь шпак, а тоже начальство над ними, над скотинами. Доброжевич насчет этих залетных птиц дает точные указания: если только перейдет, сейчас же оказать уважение и немедленно отправить к нему, к пану. А дальше, известно, что следует. Перебежчик переодевается в чистое, а из старого хлама оставляет себе или подошвы от сапог или манжеты. За них в Варшаве он получает неплохие деньги.

Вот сегодня тоже Доброжевич повторял капралу свое приказание о перебежчиках. Видимо кого-нибудь ждут. Недаром вот уже три дня подряд трезвонят из города по телефону. Какая-нибудь солидная особа ожидается. Только может быть она уже сидит где-нибудь там, за семью замками, пойманная, эта самая особа. А у «пана» совсем настроение испортится, если сюда так никто и не пожалует.

Казимир смотрит на качающуюся перед ним ветку с красноватыми листьями. Три листика на ней еще сохранили свою зелень. Это резко бросается в глаза. Но уже через секунду Казимир вяло скользит взглядом дальше: по стволу дерева, вниз на землю, по носкам сапогов. «Так обидеть. На всю жизнь! Разве такое можно забыть? Даже ни на что и смотреть-то теперь не хочется… Эх, была бы возможность. Хватил бы по его черепу. Своих не узнал бы. Проклятый раскоряка! Ну теперь подожди… подожди, собака. Уж ты у меня будешь знать. Враг ты мне теперь самый подлейший. Ну подожди же ты»… – думает он и начинает опять взволнованно ходить у деревьев. Как выполнить свои угрозы, он не знает. Что для этого нужно сделать? – не знает. Но он так ненавидит сейчас этого Доброжевича, что беспощадные мысли все же приходят ему в голову. «Да!.. А что же. Разве не смог бы? Неужели не смог бы. Еще как саданул бы его штыком. И все! Вот и конец бы ему, дьяволу!» Но это так невероятно и страшно, что Заглоба тут же идет на попятную и думает, что он просто ударил бы «пана», если бы встретил одного, а колоть насмерть не стал бы. Страшно!

Мир в глазах Казимира Заглобы давно перестал быть таким прекрасным и интересным, каким он был для него в дни юности. Как-то быстро для него промелькнула эта пора. Краски детства тускнели, делались однотонными, серыми. Это началось с того времени, как умер его отец. Казимир пошел тогда зарабатывать себе кусок хлеба в обувную мастерскую в Варшаве. Там он работал с утра до вечера и возвращался домой равнодушным ко всему, что раньше его так привлекало на улице. Он бы наверно и не выдержал такой тяжелой работы, если бы не нашел для себя нового источника тихих маленьких радостей. Если уже нельзя было вернуть назад увлекательный мирок, полный самых острых наблюдений над природой, жизнью собак, кошек и птиц, то Казимир выдумал себе другой, тоже по-своему интересный, книжный мир. После работы до глубокой ночи он зачитывался книжками примерно одного и того же развлекательного содержания. И, сидя над своими колодками, он после этого не считал отупело про себя, сколько раз обернется минутная стрелка на циферблате до конца работы, а думал про любимых книжных героев. И потом уже, став взрослым и находясь в солдатах, он не бросил своих мечтаний, а даже, наоборот, систематизировал их и начал придумывать длиннейшие приключения, главным героем которых он делал самого себя. Это было так интересно и настолько расходилось с его серым прозябанием, что он приходил в восхищение от своих выдуманных историй и, будучи последовательным, наконец, стал мечтать о том, как он их запишет на бумаге и сделается знаменитым писателем. Сознание того, что он обладает даром выдумки, подбадривало Казимира и возвышало его как человека в собственных глазах.

Глядя на варшавских франтов или на разряженных и похожих на петухов офицеров, он нередко думал: «Все вы пустышки. Знаю я вас. Вот вы думаете, что я обыкновенный серый человек, лишенный по-вашему разума. А на деле-то выходит наоборот. Я свою голову не променял бы даже на сотню таких, как ваши. Вот дайте срок. Кончу службу, и вы еще услышите обо мне. Вы побелеете тогда от злости и зависти, читая книжки с моими приключениями. Я их обязательно напишу. О, это уже будет точно! Как сказано, так и будет сделано. Хоть в пятьдесят лет, а напишу все, что думал за всю жизнь. Вот запомните, – напишу!» И уверяя себя, что напишет, он начинал после этого повторять в уме все то, что он хотел написать. В большинстве случаев это оказывались фантастические, но несколько однообразные истории, где самая выгодная роль всегда принадлежала ему. То Казимир воображал себя обладателем такой карманной электрической батарейки, которая создавала вокруг его тела непробиваемую ничем оболочку. И он ходил по всему свету невредимым и свободным. И что только враги ни придумывали против него! Каким только оружием они не пытались его уничтожить! Все было напрасно. Он оставался неуязвимым и страшно могущественным, но великодушным, делающим людям лишь добро. Об этом он мечтал в самые горькие свои минуты. Иногда же он довольствовался более скромной ролью и считал себя владельцем какого-то невидимого магнита для золотых вещей. Разгуливая в своем воображении по самым роскошным ювелирным магазинам, Казимир притягивал своим магнитом все золото и становился богачом. Тут он тоже не забывал про обездоленных и помогал им. В этих мечтаниях он никого не обижал, не производил никакого насилия. Все обходилось без крови, по заранее обдуманному и справедливому плану.