Владимир Курочкин - Избранное (сборник) Страница 51

Глядя на варшавских франтов или на разряженных и похожих на петухов офицеров, он нередко думал: «Все вы пустышки. Знаю я вас. Вот вы думаете, что я обыкновенный серый человек, лишенный по-вашему разума. А на деле-то выходит наоборот. Я свою голову не променял бы даже на сотню таких, как ваши. Вот дайте срок. Кончу службу, и вы еще услышите обо мне. Вы побелеете тогда от злости и зависти, читая книжки с моими приключениями. Я их обязательно напишу. О, это уже будет точно! Как сказано, так и будет сделано. Хоть в пятьдесят лет, а напишу все, что думал за всю жизнь. Вот запомните, – напишу!» И уверяя себя, что напишет, он начинал после этого повторять в уме все то, что он хотел написать. В большинстве случаев это оказывались фантастические, но несколько однообразные истории, где самая выгодная роль всегда принадлежала ему. То Казимир воображал себя обладателем такой карманной электрической батарейки, которая создавала вокруг его тела непробиваемую ничем оболочку. И он ходил по всему свету невредимым и свободным. И что только враги ни придумывали против него! Каким только оружием они не пытались его уничтожить! Все было напрасно. Он оставался неуязвимым и страшно могущественным, но великодушным, делающим людям лишь добро. Об этом он мечтал в самые горькие свои минуты. Иногда же он довольствовался более скромной ролью и считал себя владельцем какого-то невидимого магнита для золотых вещей. Разгуливая в своем воображении по самым роскошным ювелирным магазинам, Казимир притягивал своим магнитом все золото и становился богачом. Тут он тоже не забывал про обездоленных и помогал им. В этих мечтаниях он никого не обижал, не производил никакого насилия. Все обходилось без крови, по заранее обдуманному и справедливому плану.

А между тем жизнь преподнесла Казимиру один из множества сюрпризов. Пан Доброжевич своим кулаком напомнил ему, что все его мечтания – это сущая чепуха, которая настолько же далека от действительности, насколько сам Казимир далек от могущества. Все разлетелось в прах! Не помогла и так хорошо придуманная непроницаемая оболочка. Жизнь оставалась жизнью. Серой и тяжелой. Теперь к ней еще прибавились отчаяние и поруганная, раздавленная кулаком прохвоста честь Казимира, та самая, о которой он в последнее время так славно мечтал. В детстве его не бил даже отец. Старый сапожник говорил, что и без этого каждому бедняку в жизни есть от чего поплакать. Вот вчера это и подтвердилось… Что уж вспоминать. Зачем бередить раны! Казимир сокрушенно качает головой. Он теперь не хочет и думать о своих надеждах на будущее. Незачем больше ломать себе голову. Оно уже и так известно. Все будет изгажено и разбито. «Можно было бы сейчас бросить эту штуку, – соображает он, глядя на винтовку, – бросить все и смотаться, куда глаза глядят. Да разве тут убежишь? Все равно поймают и вернут обратно. И поднимется тогда крик. Каждый, кому не лень, начнет вопить о том, что родина в опасности, что нарушены святые обязанности солдата, что, мол, враг только и ждет этого. Эх, проклятые брехуны! Вот, ей-богу, ничего мне плохого не сделали эти люди с той стороны. Если уже говорить по-настоящему, так мне плевать на все границы. Это придумано для того, чтобы такие бездельники, как Доброжевич, могли здесь жиреть от безделья… Нет, нет, не хочу я больше мучаться. Не буду ни о чем вспоминать».

Но, несмотря на все внутренние протесты, Казимир обо всем очень кропотливо и детально вспоминает. Он не может совладать со своим волнением и смотрит на далекую красную крышу караулки, стены которой скрыты от него холмом и деревьями. Вот где находится сейчас его враг! И Казимир опять со всей отчетливостью видит равнодушное и скорее даже тоскливое, а совсем не злое лицо «пана». Всем своим видом тот как бы говорит: «Мне скучно, очень скучно наблюдать за вашим существованием, но ничего не поделаешь. Я понимаю, что здесь жизнь для солдата не сладка. Но, голубчики, чтобы из вас никто не смог и подумать, что она станет когда-нибудь лучше, – на, получай! Если непонятно, то получай еще! Получил? Ну, теперь поблагодари. Мне это дело не доставляет особого труда и я смогу повторять такое упражнение хоть каждый день». Казимира передергивает от такой расшифровки мыслей ненавистного офицера. У него краснеют уши, и он начинает снова топтаться на своей площадке под деревьями. Да, именно такое выражение было на лице у Доброжевича. Вот уж изверг! Настоящий зверь! А как подлы его слова: «…устава, наверно, голубчик, не знаете». Как будто заботливый отец. Нет, это страшный человек! Он так переполнен своей властью, что в один прекрасный день возьмет и улыбочкой перепилит любому из них на выбор горло. Вот, мол, и это я могу сделать без особых для меня последствий. Ужасно!

Трудно сказать, что сейчас преобладает у Казимира: отчаяние или злоба. Ему кажется, что Доброжевич специально для его унижения выдумал это дикое развлечение, и он решает сопротивляться всеми силами.

– Пусть посмеет еще раз дотронуться. Пусть посмеет только! Не обрадуется. Теперь он у меня вряд ли обрадуется, – шепчет Казимир.

Серые, большие глаза его темнеют от гнева, а некрасивое, узкое, измученное лицо преображается. Оно становится внушительнее и мужественнее. Очевидно, таким оно должно было бы у него быть, если бы сбылось хоть одно из его мечтаний. «Ну, нет, это я просто тогда испугался, – думает Казимир, – когда про штык думал. Так и надо. Прямо штыком! Это лучше, чем что-либо другое. Оно вернее. Подожди же теперь, гадюка. Попадись ты мне сейчас под горячую руку. Уж как я тебя поблагодарю»…

Шумит листва. Ветрено. В такой момент лес похож на хорошо сыгравшийся оркестр. Вот после небольшого затишья начинают свою партию маленькие листики на самых верхушках деревьев. В воздухе проносится тонкий свист, слабый шелест. То совсем затихают, то снова доносятся нежные звуки. Это рождение – первые неуверенные вздохи. Но крепнет ветер, и все больше листьев вступает в музыкальный строй. И вот уже шум листьев напоминает могучее ровное дыханье взрослого человека. И чего-чего только не выдумаешь, в зависимости от настроения, лежа с закрытыми глазами где-нибудь на опушке. Тут тебе и тоска по своей невозвратно ушедшей юности, тут и призыв к новым исканиям и стремлениям, тут тревога за свою жизнь, тут и любовное томление. Наконец, налетает самый сильный порыв ветра и вот уже вся листва на деревьях сверху до низу объята вдохновенной дрожью. И тогда вылетают из головы все вздорные мысли и остаешься по-настоящему один-на-один с великой и вечной природой. Лежишь опустевший и гулкий, как полый сосуд. И этот простой, такой торжественный шум листьев отдается в тебе подобно грому. Затем ветер стихает и замирает шелест. Последним аккордом звучит шорох оторвавшихся от своих веток и падающих вниз двух-трех листьев. И все! Воцаряется тишина.

Наступает тот час, когда солнце окончательно скатывается за горизонт и на западной стороне неба остается только мягкое, бледно-желтое зарево, расчерченное длинными, темными полосами вытянувшихся тучек. Наступает кратковременный промежуток между уходящим днем и спускающейся ночью. Час этот характерен тишиной и странной цветовой гаммой. Воздух еще пронизывают желтоватые лучи, отражаемые небом. Но уже от деревьев, кустов, пней, холмиков и ям начинают надвигаться сероватые с неясными очертаниями тени. Все это перемещается в воздухе, дрожит, смешивается и становится как бы нереальным. В такое время человеческий глаз легко ошибается и путает предметы, несмотря на то, что темноты еще нет. Это сумерки!

Их-то и поджидает человек в одежде нищего, имеющий вместо имени бездушный, как у машины, номер – 201-Р.

«Пора, пожалуй», – думает он, и, стараясь не шуметь, тихо скидывает с себя маскирующие его листья, травы и мох. Потом ползет по дну оврага, как и в первый раз, к тому месту, где растет тонкое деревцо с багряными листьями. Выбирается на обрыв. Смотрит на небо, на кусты у границы. Думает: «Да, пора. Ну что же: в путь так в путь. Авось все выйдет удачно. Попробую схитрить! Если ждут в одно время, то идти нужно в другое. Искать лазейку там, где тебя и не ждут. О, это точно сказано! Ну, так в путь. Пусть это будет моим часом. Часом удачи, денег и спокойной жизни, черт возьми! Иди, старый шакал, зарабатывай себе на хлеб, на стаканчик винца». Он выпрямляется во весь рост около деревца, которое весь день привлекало его внимание, и проверяет свое оружие. За поясом у него нож и маузер, в левом кармане кольт, в правом опять нож. Но больше всего он надеется на маленький и очень изящный браунинг, привязанный к его локтю тонкой и длинной бечевкой. Он спрятан в лохмотьях широкого и длинного рукава. Это оружие 201-Р рассчитывает использовать в самом крайнем случае.