Обрывок реки - Геннадий Самойлович Гор Страница 51

Где-то далеко кричал изюбрь, тосковал по невесте.

Ветер приносил запах воды и птиц. Я стоял счастливый и радостный.

– Вот тунгус растет у меня, охотник, – сказал дед и показал на меня. – Подари ему немножко солнца своего, немножко реки и тайги кусочек. Уступи ему свою радость.

Старик рассмеялся, и, смеясь, мы простились с ним.

Удача переменчива, говорят люди. Даже Соколов удивился. У старика Христофора отобрали сыновей, тунгусов взяли на войну.

Я никогда не забуду, как их, улыбающихся и печальных, посадили на пароход и отправили в чужой край.

До последней минуты старики, буряты и тунгусы – отцы, не верили. Им казалось это шуткой. Но вот их сыновей посадили в лодки. Лодки подошли к пароходу. Пароход загудел. И сыновья их исчезли – многие навсегда.

Старики возвращались, убитые внезапным несчастьем. Старик Христофор шел легким, обычным своим шагом. В городе перед отъездом домой он даже пошутил.

– Николай ошибся, – сказал он, – он зря взял моих сыновой. Какие из них солдаты? В белку им попасть. В человека они не стрелки.

На этот раз Соколов не поправил его, но сказал, что не понимает таких шуток.

Тогда рассердился Христофор.

– Кто этот человек, с которым послали воевать моих сыновей? – спросил он. – Мы его не знаем. Он у нас не был. Кто он? Мошенник? Зачем с ним воевать?

– Он наш враг, – объяснил Соколов. – Он германец.

Старик Христофор изменился. Часто стал ходить в город.

Раньше для него не существовала почта. Кто мог написать тунгусу? Теперь за письмами он шел шестьдесят километров. Спрашивал про войну и был разговорчив. Письма приходили редко. Он клал их за пазуху и нес к нам читать. Мой дед читал ему эти письма. Он читал их с еврейским акцентом, перевирая слова, делая смешные ударения. Я не всегда понимал эти письма. Продиктованные тунгусом, написанные полуграмотным русским солдатом, прочитанные евреем, – это были очень трудные письма. Но старик Христофор их понимал. У деда был бодрый, громкий голос, он весело смеялся, читая письма. И Христофор тоже смеялся. Тунгусы подробно описывали большие города, которые они проезжали, многому удивлялись. И, смешно признаться, я долго представлял эти города по описанию тунгусов. Но в письмах были такие места, которые дед читал почему-то тихо, и старик Христофор долго и тихо говорил с моим дедом по поводу этих мест письма. Тунгус был удивлен – сыновей его, так же как и других тунгусов, не отправили на позиции; где-то возле Минска их задержали и заставили рыть окопы и строить укрепления.

– Это к лучшему, – говорил дед, но в голосе его была тревога. Мой дед не умел утешать. Христофору нельзя было не сказать правду. Большинство тунгусов и бурят умирало от скоротечной чахотки где-то возле города Минска, на чужой земле.

Я помню и последнее письмо, написанное чужой, казенной рукой и прочитанное чужим человеком, волостным писарем (деда моего в те дни не было дома).

Старик Христофор его спрятал и ушел. Несколько дней о нем не было слышно. Он собрал все, что у него было, и продал. И, увидев, что денег у него мало, взять было больше не у кого, он пришел к купцу.

Это было вечером. Соколов уже закрывал свою лавку. Он остановился, держа в одной руке замок, в другой – ключ.

– Что скажешь, тунгус? – спросил он, и сердце у него забилось, застучало от чего-то неожиданного и близкого, и он обрадовался и испугался чего-то и тяжело сел на крыльцо.

– Ничего не скажу, – сказал Христофор и, слегка толкнув его, прошел прямо в лавку.

Купец поднялся и прошел за ним к себе. И в лавке ему показалось все другим, и он увидел, что у него много товара, несмотря на войну, и он услышал чей-то голос. Пела дочь. И он подумал, что у нее хороший, чистый голос. «В мать», – подумал он.

И все же, давая деньги Христофору, он торопился, путался в счете, сердился на себя. Это было с ним в первый раз. Он все боялся, что Христофор передумает. Но Христофор не передумал, деньги взял, и денег этих было много, но он их не считал, а, небрежно свернув их как бумагу, положил в кожаный кисет, где лежал табак. И несмотря на это, у купца было радостное чувство, точно он их не отдавал, а получал. Но радость его была странной, больной, она щемила его сердце. Христофор казался хладнокровным и брал независимо, как будто не брал, а давал. Взяв деньги, он попросил, чтоб купец написал за него долговую расписку, так как сам он писать не умел.

Но купец улыбнулся и сказал, что расписка ему не нужна. Христофору он верит. Но на Христофора это не произвело никакого впечатления. Он рассмеялся и сказал:

– А я бы на твоем месте взял. Мало ли что со мной случится. Еду далеко.

Купец в словах этих почувствовал превосходство и прошептал:

– Обидел ты меня, тунгус.

И когда Христофор ушел, купец уже не испытывал радости и удовлетворения, лавка казалась ему по-прежнему душной и унылой, и он крикнул дочери, чтоб она, стерва, перестала реветь. И он почему-то подумал, что тунгус непременно погибнет в дороге, нарочно не вернет долг, и что не он увидит унижение тунгуса, а тунгус посмеется над ним.

Дни шли. Все ждали возвращения Христофора и нетерпеливее всех Соколов.

Старик ездил долго. Приехал он неузнаваемый, постаревший и больной. Сыновей он не нашел. О виденных людях и городах он рассказывать не мог или не хотел.

Соколов пошел взглянуть на старика. Но это не принесло ему удовлетворения. Старик сказал ему:

– А долг мой, купец, я тебе отдам.

И больше ничего не сказал.

Старик вернулся к себе в тайгу, но тайга показалась ему другой, то ли оттого, что видел он много мест и разных городов, то ли оттого, что не было с ним и никогда не будет его сыновей. Деревья казались ему не такими большими, как раньше. Вместо гор и рек, живых и прекрасных, видел он теперь часто мертвую землю войны, глину и жалкую траву предместий Минска. И он думал, что не тайга изменилась, а он сам постарел, что долг его велик и ему придется поймать не одного соболя, убить не одного изюбря, чтобы расквитаться с купцом.

Первая охота была неудачной. Старик сам не знал – оттого ли, что стар он стал, стал плохо видеть, или просто потому, что