Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй Страница 6

Из большой полуразрушенной хижины вышел высокий человек. Он шел навстречу нам, глядя спокойно, без улыбки. Он был молод и страшно худ. Под крепком, туго натянутой кожей плечей ясно обозначалось каждое движение мускулов.

Он остановился, сложив на груди руки, и что-то тихо сказал. Крупные, ровные зубы его блестели почти прозрачной белизной. Савельича, седого и крепкого, он тоже, видимо, принимал за старшего. Он взял его за руку, повел к хижине и широко открыл перед ним дверь. Мы двинулись вслед за ними. В хижине было почти темно. Жесткая листва хрустела под ногами. Чувствовался сладкий табачный дым. Что-то большое шевелилось у стенки, словно пытаясь подняться, и неожиданно слабый гортанный голос сказал по-английски:

— Привет вам, друзья.

— Вот! Наконец-таки нашли человека, — облегченно сказал О’Коннер. — Как можно спать в такую погоду?

— Я болен… Я нужен вам?

— Конечно. Вы здесь… вождь?

— Меня зовут Тасса.

— Слышал. Я новый хозяин маяка.

— А эти люди?

— Эти люди с корабля. Они не могут вернуться из-за погоды.

— Да, — сказал человек у стены и почему-то вздохнул. Он помолчал некоторое время. — Сейчас вас проводят на маяк.

— Я думаю, мы скоро вернемся к себе, — сказал штурман. — Если можно, мы побудем здесь.

— О, вы добры ко мне, сэр.

— Не понимаю, — пробурчал О’Коннер.

Все же, прощаясь, он постарался сказать несколько ласковых слов. Ему немного грустно, мы последняя нить, мы уйдем и останется только пустыня. Он так приятно провел с нами время. Но мир велик, и люди встречаются часто, и кто знает, может быть через год мы встретимся где-нибудь в Дублине еще раз.

Мы видели, как поднимался он по холму. Небольшой вереницей шли впереди негры с чемоданами в руках. Он шел за ними. Дул ветер, и тяжелый песок засыпал след его широких каблуков.

В хижине зажгли огонь. Это была старинная корабельная лампа из мореного дуба, окованного бронзой. Стекла на ней не было. Метнулось длинное, острое пламя. Жидкий розовый свет упал на черные стены, и мы увидели жилище «вождя». Большие голыши торчали из стен, полусгнившая жердь свешивалась с потолка. Темная, закопченная икона висела на ней и рядом несколько длинных курительных трубок.

Хозяин лежал на куче вялой листвы, наполовину укрытый брезентом. Он едва поднял голову, когда зажгли свет. Большой, высоколобый, он пристально смотрел на нас из-под бровей. Губы его были устало сжаты; четкая кривая морщина дергалась на щеке; руки нетерпеливо шевелились на брезенте. У него были удивительные руки — огромные, в тугих узлах мышц, оплетенные толстыми шнурами вен — руки первобытного вождя. Он даже приподнял их слегка, словно стремясь показать нам эту свою единственную гордость.

Гул прибоя, тяжелый и прерывистый, катился над нашими головами, над ветхой крышей. Ветер прорывался в щели, свет лампы встревоженно метался по стенам, где-то очень близко переговаривались тихие голоса. Я оглянулся на дверь — за широким просветом стоял маленький уродливый человек, тот самый, который первым подошел к нам у деревни. Они чего-то ждали от нас. Там, за дверьми, он, конечно, был не один.

— Сейчас разведут огонь, — сказал Тасса. Он хотел приподняться, но могучие руки упали. Он сказал тише: — Подождите, сейчас…

Мы сели у стенки на куче мятой травы. Тяжелый дождь застучал по крыше. Длинное пламя лампы шипело и металось, от чего ветер, казалось, стал зримым.

Чтобы нарушить молчание, Савельич сказал устало:

— Тяжелая погода… шторм.

— Да, — ответил Тасса, — это правда.

И мы вдруг почувствовали, что нам не о чем говорить, что нам ничего не скажут, что негры ждут нашего ухода и чему-то не верят уже. На этом клочке пустыни, на этом черством песке мы были, может быть, первыми людьми нашей родины, первыми вестниками ее. Но не ветхие шалаши — глухая стена стояла вокруг с первого нашего шага на берегу.

Тасса поднял голову; большие глаза его открылись шире.

— Я знаю, вы смелые люди, — сказал он. — Но разве такого сильного ветра не бывает на вашей земле?

— Нет, мы привыкли, — ответил боцман. — У нас на Черноморье даже покрепче бывает.

— Это очень далеко?

— Да. На северо-западе. Советский Союз.

Он поднялся еще выше. Глаза его вспыхнули.

— Россия?

— Да.

— Большевик?.. О, я знаю. Мне говорил Люсьен. Здесь был матрос Люсьен…

Он обернулся к двери и что-то сказал на своем гортанном языке. Звонкий голос откликнулся с улицы. Тихо открылась дверь. Под густым дождем тесной толпой стояли негры. Они молчали. Вода текла по их лицам, по голым плечам. Что-то большое и сильное было в этих сплетенных руках, в сдвинутых плечах, в этом одном многоголовом существе.

Уже через несколько минут посреди хижины на плоских камнях весело потрескивал костер. Груда кокосовых орехов и бананов лежала рядом, на земле, но дверь поминутно открывалась, и люди, захлестнутые светом и дождем, все несли нам подарки. Мы сидели вокруг костра. Пар валил с наших одежд. Казалось, вся хижина — один огромный костер. Для нас было неожиданно это веселье после встречи на берегу, — сладок и радостен сок плодов после соленого ветра. Негры умолкали и не двигались, едва заметив, что кто-то из нас хочет говорить.

— Что знают ваши люди о нашей стране? — спросил Шатилов.

Хозяин задумался на минуту.

— Очень много, — сказал он, с трудом подбирая английские слова. — Это очень далеко. Если бы ваши люди взялись за руки — им было бы тесно вокруг океана. Но они потеснились бы, чтобы дать место негру.

— Правильно! — воскликнул Савельич. — Молодец, богатырь!

— Не понимаю, — сказал матрос Ткачук, — Таких людей называют дикарями. Они ведь знают, что есть на свете большевики. Но все-таки, почему они испугались, когда этот ирландец сказал про огонь?

Савельич переспросил по-английски.

Вождь улыбнулся, покачал головой. Он спросил что-то у своих. Ему ответили наперебой. Хижина сразу наполнилась криком, взволнованным и тревожным. Он подождал, пока замолчат все, и прислушался еще: ветер свистел с прежней силой.

— Кто-то из вас крикнул: огонь? — спросил он, и лицо его вытянулось, глаза опять насторожились.

— Нам ведь нужно было обсушиться, — сказал Шатилов.

Вождь засмеялся. Он что-то сказал своим и снова засмеялся, громко, по-детски, и все, кто были в хижине, засмеялись вместе с ним, и мы вдруг почувствовали, что больше нет между нами этой глухой стены и нет непонятного ожидания в глазах людей.

— Вы скоро уедете, — сказал Тасса. — Туда… на Большую землю. Когда вы приедете домой, расскажите своим сыновьям про нас. Мы любим нашу землю, и мы хотим, чтобы нам тоже было хорошо жить.

Дождь прекратился. Ветер шуршал песком. Молча, затаив дыхание, негры стояли у стены, слушая и словно понимая.

Тасса поднял голову. Лицо его стало печальным, я оглянулся на людей — никто не улыбался уже.

— Я расскажу вам про огонь, — сказал он. — Если бы ночью кто-нибудь крикнул здесь это слово — люди убежали бы в горы. Мы ждали не таких гостей все эти дни. На маяке за два года умерло трое белых. Они почему-то болеют у нас. Или здесь для них очень много солнца? Они делаются глупыми, как дети. Им становится скучно, и они умирают.

Он взял длинную бамбуковую трубку и закурил. Уже догорало пламя костра. Легкие искры поднимались и гасли в синеватом дыму.

— Первым здесь умер Роб. Он утонул. Но нам не поверили, когда мы это сказали. Роб ничего не сделал нам плохого. Целые дни он спал. Он колол свое тело длинной иглой и сразу засыпал. Я думаю, его погубила игла. Но когда те приехали сюда, они не поверили нам. «Вы съели Роба, — сказали они. — Если нет, покажите, где его тело?» Тогда наши люди впервые услышали это слово. Здесь, возле этой хижины, они стреляли в наших людей, и маленький старичок все время кричал: «Огонь!» Потом приехал Джи…

У дверей кто-то громко повторил:

— Джи?.. — и опять хижина наполнилась гулом.

— Этот Джи был сильный человек. Он брал руками скалу и сталкивал ее в море. Очень долго он бродил по горам и что-то искал. Я ходил вместе с ним. Он научил меня говорить по-английски… Но я не знал, что мы ищем. Я думал, он не верит нам и ищет кости Роба. А он искал простой камень. Когда он принес этот камень сюда, мы поняли, — Джи тоже болен. Было жалко такого сильного человека… Он положил камень на землю и сказал: «Огонь».

Четыре месяца наши люди работали на горе, где он нашел этот камень. Камня было много. Мы вырывали его из земли, оббивали кусками железа и бросали в огонь. Дым становился горьким, и люди теряли свет. Четверо умерло. Девять стали слепыми. Но на берегу мы сложили большую кучу камней, и все продолжали работать. Мы знали, что это нужно Джи… А он пришел на берег, посмотрел и сказал: «Нет, этот камень не годится… Выбросьте его в море».