Олесь Гончар - Юг Страница 6

Гудит, приближается… Быстрый, как сокол, а меня с высоты видит: белый платочек мой светит ему…

ЗАРНИЦЫ

Вутанька в ту ночь была у моря, в своей рыболовецкой бригаде, и о том, что случилось дома, ничего не знала. Уже утром, когда бежала домой заняться по хозяйству, увидела на своей стене темные пятна.

Ночью кто-то вымазал ее хату дегтем: позор, мол, тебе.

Спокойно осмотрела Вутанька стену. Потом, недолго думая, засучила рукава и принялась скрести деготь ножом.

Соседки выглядывали из-за углов, громко сочувствовали:

— И откуда на тебя, Вутанька, такая напасть?

— Ха! — отвечала Вутанька. — Значит, еще не вылиняли мои брови, еще убивается по ним чье-то глупое сердце…

И продолжала скрести стену напевая.

Тем временем ее товарищи-рыбаки сидели на берегу вокруг треноги, лакомясь свежей утренней ухой. Они не забыли и о Вутаньке, оставили на ее долю.

Разговор вертелся вокруг необычного ночного происшествия, слух о котором уже докатился до рыбачьих куреней.

Бригада приняла близко к сердцу огорченье Вутаньки. Давно уже ничего подобного не случалось на селе. Навсегда, казалось, отошел в прошлое этот допотопный грубый обычай. И вдруг… Будто поднялось из-под земли старорежимное пьяное хулиганье, прошло ночью по улицам приморской артели «Червоная Украина» и, жестоко развлекаясь, напакостило, наследило…

Возмущение рыбаков было тем сильнее, что Вутанька — по общему мнению — ничем не заслужила такого оскорбления. То, что она все лето ночует на берегу в рыбачьем курене, еще не дает права кому-то ее обижать.

— И кто это может быть, по-вашему, а? — терялся в догадках бригадир. — На кого можно подумать?

Пожилые рыбаки громко перебирали имена своих односельчан, самых отчаянных хлопцев, но ни один из них как-то не подходил под такую статью.

Не та теперь молодежь, чтобы ночами дебоширить… У того образование десятиклассное, тот только что с курсов вернулся, тот — комсомольский активист… Трудно было представить себе кого-нибудь из них у хаты Вутаньки Гуслистой с дегтярной мазилкой в руке.

А все же случилось: кто-то ночью проявил себя!

— Если хотите знать, так этот позор ложится на всех нас, — решительно самокритиковался бригадир. — Проснулся в ком-то пережиток, выползло родимое пятно прошлого и легло прямо на стену лучшей нашей артельщицы!

— Разве только на стену: на всю бригаду тень легла.

— Конечно!

Вскоре к шалашам, на запах вкусной ухи, потянулись кадровые любители. Сначала приплелся дед-сторож, как всегда с ложкой наготове, потом появился и председатель артели Конон Макарович Штепа.

Председатель был явно встревожен.

— Теперь раззвонят по всему берегу, — сокрушался он, усаживаясь возле чугуна. — Порядочки, скажут… у них ночью критику дегтем наводят!

— Ни сном, ни духом не знаем, — оправдывался бригадир. — Сами ломаем голову: кто мог?

— То, что Вустина веселая и потанцовать любит, еще не факт, будто она в гречку скачет, — говорил Конон Макарович, раздраженно прихлебывая. — Нет, ты попробуй к ней всерьез подступиться, так она тебе покажет свой принцип: шапку потеряешь, кубарем вылетишь за порог.

— Вы вроде как опытом делитесь, — засмеялся коренастый, с лицом, изрытым оспой, рыбак Андрей Мох. — Чи не пытались сами, Конон Макарович?

— Брось ты, Андрей, свои смешки, — ощетинился председатель. — Сейчас мне не до шуток. Вутаня вправе потребовать ответа… Что ж это в конце концов делается? В то время, как она тут по-стахановски тянет невода, какое-то хулиганье поганит ей хату… А мы с вами где были? Вот вы, дед Гарасько, ухмыляетесь, вам весело, а я вас спрашиваю, где вы были, так называемый сторож, колхозный часовой?

— А я молодиц наших да девчат не стерегу, — спокойно возразил дед Гарасько. — Я отвечаю за неделимый фонд…

— Может, то вы сами, дед, размалевали Вутаньке стену? — бросил шутливо Андрей Мох. — Может, дала вам по шапке?

— Эге, я свое уже отмалевал, хлопцы… Это малюет тот, кому по ночам не спится и не лежится… Кому ее икры спать не дают.

— Старый, а глазастый, — ревниво заметил Конон Макарович. — Присмотрелся, какие там икры.

— Еще бы!..

Закуривая после завтрака, снова стали сообща доискиваться — чьих все-таки рук работа? Трактористы? Не подходят: с образованием, с орденами, знатные. Да к тому же все женаты… Может, пограничники приплывали с косы?

Было известно, что накануне молодайка бегала с девчатами на заставу смотреть кинофильм. Может, кого-нибудь и допекла. Может, кто и отомстил из ревности, с досады.

Конон Макарович решительно отбросил это предположение.

— Даже подумать грешно на пограничников. Там хлопцы культурные и дисциплинированные. Никак не могло такого быть с их стороны.

— А может, турки? — высказал догадку дед Гарасько и, спокойно зевая, поглядел в морскую даль.

— Те могли бы… только руки коротки. Пусть бы попробовали проникнуть в наши воды.

Так и разошлись, ни на ком не остановившись. Дед Гарасько, ополоснув в море ложку, поплелся домой, Конон Макарович подался в поле, к хлопководам, рыбаки один за другим разбрелись по куреням.

Вскоре у погасшего костра остался один Латюк, молодой рыбак-новичок. Он не принимал участия в общей беседе.

Сидел, курил папиросу за папиросой и мрачно смотрел на море.

В рыболовецкую бригаду Иван Латюк попал несколько недель назад из группы переселенцев, прибывших на побережье из западных областей. Хотя у него еще не было нужного рыбацкого опыта, однако своим трудолюбием и расторопностью он успел завоевать симпатии пожилых рыбаков. Бригадир как-то даже похвалил его на собрании и предвещал парню хорошее будущее.

Вутанька Гуслистая с первого дня понравилась парню. Веселая, красивая, толковая молодица! Идет, словно на пружинах, как глянет — тебя в жар бросит. И все она знала лучше, чем Иван. Умела сети ладить и править баркасом, знала названия всех рыб в море… Ивана тоже учила, не держала свои знания в секрете.

— Какой сегодня ветер, Иван? — часто спрашивает утром, и если парень ошибется, посмеется и поправит его…

И день за днем она все больше нравилась Ивану. Видел он Вутаньку в праздники, когда молодежь собиралась возле клуба. Другие девчата были от него как бы скрыты туманом, одна Вутанька ярко горела, как куст калины.

Как-то сказала шутя:

— Оженим тебя, Иван, на самой лучшей хлопководке-героине. Ты не бойся, что они в таком почете… У тебя тоже все данные есть.

— У меня? — смущался парень.

— А как же! — обнадеживала его Вутанька. — Вот получишься, освоишься, а наступит сезон — станешь ходить в море… Ты своего добьешься: кто честно трудится, тому у нас привет и любовь.

О, на работу Иван был горяч. На руках у него мозоли, как орехи. Чувствовал, что ценят его за это, со всех сторон поддерживают, лишь бы только рос и поднимался… Хорошо складывалось пока что: и работа по душе, и люди приятные.

Но Вутанька! С ней дело хуже. Ходит такая золотая, смуглая, свежая, будто только что из моря. Каким боком ни повернется — всем хороша. Покоя лишила Ивана, привораживает. Уже подумывал, что могла бы стать ему верной женой. Уже мечтал, как взяла бы она его чубатую голову и прижала, положила б на свою высокую грудь.

Как-то Вутанька ставила парус, а он помогал ей. Перебирая шнур, невзначай коснулась голым локтем руки Ивана. Что было! Огнем пронизало парня насквозь, потемнело в глазах…

— Вутанька!

Она даже отшатнулась.

— Что с тобой?

— Ты могла бы меня полюбить?

— Спрашиваешь!

И засмеялась звонко.

Явно переводила разговор на шутку, а для него это было совсем не шуткой…

Накануне Ивану пришлось сдавать рыбу, и на берег он вернулся уже в сумерки. По дороге решил, что нынче вечером Вутаньке от него не отвертеться, не отбояриться… То ли вызовет ее к баркасу, то ли проберется к ней в курень, но добьется ответа.

Однако, когда пришел на берег, Вутаньки в бригаде не было: она унеслась с девчатами кино на заставу смотреть. Вот тебе и на!

Сначала Иван хотел тоже податься вслед, но товарищи отговорили: давно началось, — верно, докручивают уже последнюю часть.

Остался на свою беду. Не позабыть теперь его, каторжный вечер!

Вутанька не выходила из головы, заполонила все его встревоженное распаленное сознание. Глянет на море, а она выходит по волнам из моря, глянет на поле, а она смеется ему оттуда!

Вечер был мягкий, теплый, густо настоенный на степных запахах. Звал в свои неизмеримые таинственные просторы всех влюбленных, всех счастливых. Звезды мигали, как перед дождем, море убаюкивающе шелестело волнами по всему побережью. Далеко на горизонте, как из черной огромной пропасти, изредка взвивались белые сухие зарницы, а грома не было слышно.

Иван лежал возле куреня, заложив руки под голову, и слушал, как гудит движок на заставе. Рыбаки тихо пели у костра, и эта песня, ей же ей, была о нем, об Иване Латюке! «Брала вдова лен дрибненький…» Лен ли в поле, рыбу ль в море — разве это не все равно? «Она брала-выбирала, тонкий голос подавала». Было такое, подавала. «Чому не пьешь, не гуляешь?»