Виктория Беломлинская - Когда вакханки безумны Страница 6

— Помогите мне! Прошу вас!

Мужчина конечно не может: он с женой, ситуация неподходящая для спасения проституток. Но женщина задержала шаг:

— Что случилось?

— Я приехала… вы понимаете… — и тут мысль: не могу, не должна назвать того, к кому приехала, не имею права назвать номер квартиры. — Я из другого города… Я ошиблась номером …

— Врёт она! Врёт, подлая! Вот она и есть аферистка!.. — уже впуская двух милиционеров, уличает меня бабка.

В сущности, я обрадовалась им.

— Уведите меня отсюда!

— Увести–то, уведем. Только документики сначала предъявите…

В то время, как я протягивала паспорт, спустился лифт и из него вышел он. Слышал ли он что–нибудь прежде, или эта мертвенная бледность разлилась по его лицу, как только он увидел меня, чужих людей, милиционеров — не знаю, но страшно бело показалось его ли цо. Оно дрожало неоновым светом, среди разлитого вокруг густого охристого.

— Что с тобой? Где ты была?! Я три раза спускался вниз. Я искал тебя! Что это?! — и руки его, описав полукружие, недоуменно застыли в воздухе, а на белом лице ужас и жалость убивали друг друга.

И тогда у меня, наконец, началась истерика.

— Это ваша девушка? — говорил строгий милицейский басок — так и забирайте её. А то, что она тут бегает…

Меня действительно надо было забирать, даже не забирать, а собирать — распалась и повисла на нём, и ревела так, что не могла видеть, куда идём, и он говорил мне: Ну шагни, пожалуйста. шаг ни, здесь ступенька, слышишь?..»

Он гладил меня по избитой спине и судорожно шептал: «Бедная моя… предал тебя, бросил… это я виноват…» Сначала от его слов, от его жалости, ещё пуще ревелось, но постепенно дошла до сознания мука его души, и тогда я подняла голову и поспешила в словах: «Милый ты мой, что ты говоришь, ты не причем, это я, всё я, ты не причем. хороший мой…» — и мы всё гладили, всё утешали друг друга…

Но утром, когда я проснулась, было скверно и снаружи, и внутри… Я проснулась раньше его. Пошла в ванну. Я знала, что, если привести себя в порядок внешне, будет легче справиться с не порядком внутри. Теперь, когда я отмылась, подкрасилась, привела в божеский вид голову, вычистила плащ — видно, паркетина была вы брошена после ремонта, и на плаще остались полосы мела — теперь надо было только уговорить себя не вспоминать, не глядеть по сторонам, не думать, не поддаваться. И это непременно мне удалось бы, кабы не он. Вот, оказывается, где оно таилось — настоящее–то предательство. Он проснулся с единственным желанием немедленно умереть — только что бы вместе с ним умерли кошмары минувшей ночи…

И бесполезно было утешать его.

К тому же он спустился за газетами и вернулся в полном отчаянии:

— Ты же расцарапала ей лицо — простонал он — Вся твоя пятерня через всё лицо! Со всеми комментариями она демонстрирует его каждому проходящему мимо…

Он боялся, и природа его страха была проста и доступна.

Се всех сторон меня обступили приметы чужой жизни. И страшное одиночество накатило и смяло меня. Но тут он лёг. Он почувствовал дурноту, лоб его покрылся капельками холодного пота — ему стало худо с сердцем. Ну, во–первых, он пил накануне, во–вторых, ночь была бессонной, и, в-третьих, я видела, он не в состоянии преодолеть отвращение. Ни на одну секунду не сомневаюсь, что перед его глазами стояли мучительные картины — он видел двух дерущихся женщин и, од ной из них была я. Его отвращение имело прямое отношение ко мне, хотя никогда, ни за что он не признался бы в этом.

Я капала ему капли, открыла настежь балконную дверь, но тут же её пришлось закрыть, потому что в комнату ворвался громкоголосый рас сказ старухи о том, как пыталась она выловить проститутку, а та рвалась в четырнадцатую квартиру и дралась с ней. Лучше всего мне было бы уйти, но я боялась оставить его в таком состоянии. К тому же боялась и за себя. Боялась того, что начнется со мной, как только останусь одна. Ради одной себя, я бы не выбралась из этого кошмара.

И только чтоб отвлечь его, я стала говорить о том, о чём думала целое утре:

— Не понимаю, объясни мне, как в наших условиях, когда так не свободно жить, как могло интеллигентным, тоскующим по свободе людям — ведь этот кооператив, ваш кооператив, ведь здесь, по крайней мере, в каждой второй квартире слушают по вечерам приёмник и ахают, судят–рядят, в каждой второй квартире передают из рук в руки то «Континент», то «Архипелаг», и потом шёпотом, накрыв телефон по- душкой, обсуждают — как же могло прийти в голову этим людям добро вольно посадить у себя в подъезде цербера, сумасшедшую, могущую так страшно попрать самую последнюю из личных свобод? Консьержка!

Нет, это закордонное слове — там она и была бы консьержкой, не она бы, конечно, а просто женщина, отпирающая и закрывающая подъезд.

Но по эту сторону — это — вохровка. И ужас в том, что она приглашена самими заключенными постеречь их… Не понимаю, объясни мне…

В ответ на свою патетическую речь я услышала мирное похрапывание. Он уснул, и это было очень хорошо. И я позволила себе восхитительную бабью слабость, и легла рядом, обняв и уткнувшись в его плечо.

Мы проснулись часов в пять, одновременно и почти счастливые.

И очень голодные. Ещё утром я оказала, что сегодня же уеду, и те перь ждала, что он попросит меня остаться. Ну, если не сейчас, может быть, позднее, должен же попросить. Но, даже после того, что на этот раз принесло, казалось, полное и радостное освобождение — не то, что ночью: ночью мы спасали друг друга и не могли спасти — но даже после этого, он не предложил мне остаться. Мы решили пойти куда–нибудь пообедать, потом к моей приятельнице за вещами и на вокзал…

Я уже была совершенно готова к выходу, а он всё мешкал: открывал балконную дверь, перегнувшись через перила заглядывал на происходящую у подъезда жизнь. Вслушивался. А там как раз разворачивалась баталия между стражем ночным и её мужем. Как я поняла, ему надлежало сменить её на день, но он нашёл припрятанную бутылку водки, напился, и теперь жажда опохмелиться повлекла его к благоверной, с единственной целью — выпросить трёшку.

— Нажрался, прохиндей! — кричала она ему — Нажрался!.. — и дальше шло всё, чего я вдоволь наслушалась ночью.

Он закрыл балконную дверь и сказал:

— Не представляя, как мы пройдём мимо. Она узнает тебя и ус троит скандал…

— Не ходи со мной, Я одна пойду.

— Нет это невозможно…

— Не выходи одновременно. Выйду я, а потом ты…

… Да?.. А как же ты выйдешь?..

— Ногами. Выйду и всё.

Я и в самом деле не боялась, почти до самого низа не боялась, но из лифта было очень страшно выходить. И всё–таки, так должно было случиться: куда–то она отошла как раз в тот момент, когда я пересекала холл и, наконец, уходила от этого дома — подальше, на другую сторону Малой Грузинской. Даже если бы я хотела не оглядываясь, идти и идти вперёд, он догнал бы меня. Но я и не собиралась так вот гордо исчезнуть.

Мне ещё предстояло услышать на вокзале, в минуту прощания, что я инфернальная женщина…

Я вернулась домой и научилась водить автомобиль. Мы купили его в комиссионке, он был стар, он давно уже мечтал умереть своей смертью. Не теперь судьба его оказалась крепко связанной с моей.

И мы помогали друг другу, как могли: он отвозил меня на бульвар Профсоюзов в косметический кабинет, я же пригоняла его на станцию техобслуживания. Таким образом, мы продлевали своё существование и ухитрялись внешне выглядеть вполне прилично…

Где–то, на полдороге между тем и тем, нам повстречался холёный, лощёный мужчина лет тридцати пяти на новенькой, сверкающей молдингами «тройке». В моторе его машины заключалось восемьдесят лошадиных сил, из него самого выпирало все сто. У него были оловянные глаза, не когда он уставился на меня, в них вдруг зажёгся и задрожал нестерпимый огонь, и меня обдало жаром. Это было так неожиданно, так давно забылось, но дело даже не в этом — просто, у меня–то уже не было сил вести любовную игру: их оставалось ровне столько, чтобы или бежать без оглядки, или сдаться тут же, без по- пыток к сопротивлению. И для того и для другого не нужно знать кто он и что он, достаточно почувствовать: я желанна.

Я сдалась — стареющие женщины чаще всего так и поступает.

— Лапа, ты тоже хочешь меня, лапа? — я догадалась, что этой «лапой» он наверное называет всех женщин подряд, но но тут же постаралась не думать дальше…

Мы договорились встретиться того же дня вечером. Он показал мне на Приморском шоссе, скрытую за придорожными кустами маленькую стоянку:

— Так ровно в девять, лапа, без опозданий, мы договорились, лапа?

Договорились.

Я пришла домой неправдоподобно энергичной и бодрой. За то время, что оставалось до встречи, вылизала квартиру, содрала с окон, выстирала, накрахмалила, выгладила и повесила занавески, сварила первое, второе, третье… Нет, я не собиралась приводить его домой, в том и нужды не было: у меня хранился ключ от пустой квартиры приятельницы, уехавшей на юг и просившей меня поливать её цветочки; но давно забытый восторг перед жизнью распирал и подгонял меня — всё ладилось легко и быстро. Я привела в порядок себя: пятки стали разовыми и сверкающими как щёки младенца; вдохновенно, продумав каждую деталь, создала свой туалет и напоследок, уже в пальто, коснулась тех самых французских духов, последняя капля которых суеверно береглась на дне флакончика нежным, неповторимым ароматом напоминая о чём–то, похожем на счастье…