Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду Страница 66

— …Это приглашение, возможно, несколько вас удивило, — говорил он, не глядя на сидящего рядом Хиля. — Воображаю, как вы ругаете мою жену… Но дело в том, что она вас не приглашала — это сделал я, потому что мне нужно с вами поговорить… на достаточно щекотливую тему.

— Я слушаю, — пытаясь закурить на ветру, пробормотал сразу насторожившийся Хиль.

— Скажите, Ларральде… — помолчав, спросил Жерар. — Какое, собственно, чувство испытываете вы к моей жене? Действительно ли это любовь? Или просто влечение? Только погодите — не возмущайтесь и дослушайте до конца. Потом вы поймете, что я вправе задавать такие вопросы…

Эрменехильдо несколько раз подряд глубоко затянулся сигареткой, красными вспышками озарившей его напряженное лицо.

— Так вот, — продолжал Жерар, — если это просто влечение, то говорить тут не о чем… Если же это любовь — а мне кажется, в какой-то степени так оно и есть, — то выслушайте то, что я вам скажу, и хорошо обдумайте. Времени у вас будет достаточно. Понимаете, доктор, мое дело дрянь в полном смысле слова, я только скрываю это от жены… Простите, — быстро сказал он, заметив движение Ларральде, — я не хочу сейчас пускаться с вами в разговор о моей болезни, достаточно с меня бесед и консилиумов. Важно то, что больше года я, очевидно, не протяну… Я это чувствую сам, у меня нарушены какие-то функции организма, и я сам вижу, что разваливаюсь, как проржавевшая машина…

— Что за нелепость, — вставил Хиль, — «нарушены функции». «разваливаюсь»… Какие именно функции у вас нарушены? Любое нарушение органических функций…

— Минутку, Ларральде! Самое страшное в моей болезни это то, что у меня нет желания с ней бороться. Понимаете, никакого. И я знаю, что она меня доконает. К тому же — я говорю совершенно откровенно, видите, — у меня есть основания не цепляться за жизнь. Так вот, Ларральде. Когда я сыграю в ящик, Элен останется абсолютно одна. Материально ей ничто не грозит, она полностью обеспечена, но у нее нет друзей, которые бы оказались рядом с ней в трудную минуту. Вы меня понимаете? Мне хотелось бы, чтобы в случае моей смерти Элен могла найти в вас поддержку… А дальнейшее будет зависеть только от вас, самое сильное горе излечивается временем, и я не вижу, что сможет помешать ей — через какой-то срок — выйти замуж за своего хорошего друга. Я не собираюсь брать с вас торжественных клятв в стиле старых романов, я только хотел бы, чтобы вы, Ларральде, подумали над положением женщины, которую любите…

Беба лежала у себя в комнате с заплаканными глазами. Она слышала, как подъехал автомобиль, как в холле спросонья заворчал Макбет и сразу затих, узнав хозяина. Жерар осторожно подошел к ее двери, повернул ручку и постоял несколько секунд, очевидно удивленный тем, что дверь оказалась заперта. Потом сдержанно вздохнул и удалился. Беба закусила угол подушки, удерживая рыдания.

С полчаса она боролась с собой, потом, не выдержав, вскочила, наспех привела в порядок лицо, накинула халатик поверх прозрачной ночной рубашки. «Я не могу иначе, — убеждала она себя, — стоит мне начать проявлять обиды — и от нашей жизни вообще ничего не останется…»

Уже подойдя к двери, она вспомнила о своем подарке, вернулась к туалету и достала из ящика маленькую коробочку. Сапфир — камень верности и постоянства в любви. А если его дверь тоже заперта? Санта Мария, в каком глупом положении она тогда окажется…

Дверь была не заперта. Беба поскреблась, предупреждая о себе, и прошмыгнула в комнату. Жерар читал лежа.

— Шери? — удивился он, откладывая книгу. — Я к тебе заходил, было заперто…

— Я заперлась, потому что было страшно — в доме никого, а мне показалось, что кто-то ходит. А потом заснула. Ты давно приехал?

— С полчаса. Головка уже не болит?

— Нет. Дай сюда руку и закрой глаза. Нет, другую…

— Ну, так… — Жерар улыбнулся с закрытыми глазами. — Обручальное?

— Нет, что ты. Смотри!

Жерар поднес к лампе руку — на пальце матово блеснул перстень с плоским квадратным камнем синего цвета.

— Новогодний подарок? Глупышка моя, спасибо… Но я никогда не носил таких штук. Это платина? Ты сошла с ума…

— А, перестань. Нравится? А знаешь, голова у меня вовсе не болела. Это я нарочно, чтобы поскорее ушел Ларральде… Можно к тебе?

Не дожидаясь ответа, она погасила лампу на ночном столике и, выпутавшись в темноте из халата, скользнула под простыню.

— Ты, однако, порядочная притворщица, — сказал Жерар, отодвигаясь, чтобы дать ей место. — И лгунишка. Не стыдно, нет?

— А вот и ни капельки…

Фонарь снаружи, на выступе крыльца, бросал в комнату перекошенную тень оконного переплета. В гостиной неторопливо пробили часы.

— Одним словом, год начался… Интересно, принесет ли он нам исполнение желаний, — задумчиво сказал Жерар.

— У тебя какие? — шепнула Беба, прижимаясь к мужу.

— У меня? Трудно даже сказать… А у тебя, наверно, целая куча?

— Нет-нет, Херардо… Если хочешь знать — совсем мало. В общем, главное одно. Но это такое, что… Ну, самое главное, понимаешь?

— Гм! Притворщица — это раз. Лгунишка — уже два. Теперь, оказывается, вдобавок ко всему этому еще и интриганка. Какие-то таинственные желания…

— Херардо…

— Слушаю вас, мадам.

— Знаешь, чего мне хотелось бы больше всего на свете?

Жерар засмеялся.

— Пари, что угадаю? Изумрудное колье, что мы видели позавчера у Гутмана…

Тело ее словно окаменело в его руках, сделавшись вдруг чужим и враждебным. Вырвавшись, она отодвинулась и спрятала лицо в подушку. Жерар покосился на нее и закрыл глаза, подавив вздох. Через минуту он приподнялся, взял жену за плечи и повернул к себе ласково и настойчиво.

— Ну, в чем дело, моя маленькая?

Она упрямилась, потом повернула голову и посмотрела ему прямо в лицо. Слезы на ее глазах блестели в отсвете наружного фонаря.

— Не делай хотя бы вида, что тебя это интересует! Или отгадывай сам — ты ведь такой чуткий и проницательный, мой Херардо! Очень жаль, что на этот раз ты почему-то не отгадал моего главного желания… — Голос ее оборвался всхлипом, но она продолжала упрямо, уже со злой насмешливостью: — А мне вот больше всего на свете хочется взять первое место на конкурсе красоты и получить титул «Мисс Аргентина», как эта Ивана Кисслингер! Какие же у меня могут быть еще желания! Я ведь всего только раскрашенная кукла, с которой иногда приятно провести ночь, не правда ли?

Новый год Беатрис встретила в Кордове, у Гонтранов, задержавших ее с отцом от самого рождества; чопорный профессорский дом, пропитанный университетскими традициями и католицизмом, был бы порядком скучен, но на праздник сюда собралось много молодежи, и Новый год встретили весело — с бесчисленными ракетами и танцами до утра на асотее[40].

В Буэнос-Айрес она возвращалась поездом, одна: доктор Альварадо остался продолжать переговоры с одним издательством. Столица встретила ее духотой, от которой она уже успела отвыкнуть за месяц, проведенный в горном климате; пустяковое дело — разыскать такси и добраться с вещами домой — утомило Беатрис больше, чем в Кордове утомляли многочасовые верховые прогулки. Мисс Пэйдж, против обыкновения, поцеловала воспитанницу с материнским радушием и накормила почти вкусным обедом. Доедая пудинг, Беатрис поинтересовалась, не звонили ли ей от Мак-Миллана. Оказалось, что звонили вчера, в субботу.

— Вы сказали, что я приезжаю сегодня?

— Да, и особа, которая звонила, просила вас быть на службе в понедельник утром. Сказала, что ждет вас, чтобы передать дела. Мне показалось, она не особенно довольна задержкой, — добавила мисс Пэйдж. Беатрис прониклась сознанием собственной значимости — никто еще никогда не задерживался для передачи дел ей, Доре Беатрис Альварадо, и не огорчался из-за ее опозданий.

— Подождет, — важно сказала она. — Завтра только четвертое, не так уж я и опоздала…

На следующее утро Беатрис проснулась по будильнику в половине восьмого. Оделась она как можно строже, по-деловому: черный тальер, чулки со швом, прическа в виде небольшого греческого узла. У цветочницы на углу Лас-Эрас были ландыши — Беатрис мысленно подсчитала свой капитал (Кордова, увы, съела все ее карманные сбережения) и рискнула разориться на пять песо. Крошечный букетик она тут же приколола к лацкану и в троллейбусе все время пыталась уловить свое отражение в стеклянной переборке.

Ровно в девять она вышла из расхлябанного, визжащего лифта на четвертом этаже старого дома на улице Тукуман, расположенного — в буквальном и переносном смысле — под сенью Дворца трибуналов. До сих пор Беатрис о таких местах только читала, в частности у своего любимого Диккенса — всякие Докторс-Коммонс, Грэйс-Инн и прочие трущобы; подъезд был зажат между двумя лавчонками, одна из которых торговала канцелярскими принадлежностями и конторскими книгами, а в другой снимали с документов фотокопии, переписывали на машинке любые бумаги и размножали их на мимеографе. Сам же дом с первого по шестой этаж представлял собой огромный улей с сотами, где в каждой ячейке сидела некая чернильная пчела с высшим юридическим образованием. Беатрис никогда не думала, что дом, населенный крючкотворами, может до такой степени пропахнуть чернилами, старыми бумагами и пылью.