Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду Страница 67

Ровно в девять она вышла из расхлябанного, визжащего лифта на четвертом этаже старого дома на улице Тукуман, расположенного — в буквальном и переносном смысле — под сенью Дворца трибуналов. До сих пор Беатрис о таких местах только читала, в частности у своего любимого Диккенса — всякие Докторс-Коммонс, Грэйс-Инн и прочие трущобы; подъезд был зажат между двумя лавчонками, одна из которых торговала канцелярскими принадлежностями и конторскими книгами, а в другой снимали с документов фотокопии, переписывали на машинке любые бумаги и размножали их на мимеографе. Сам же дом с первого по шестой этаж представлял собой огромный улей с сотами, где в каждой ячейке сидела некая чернильная пчела с высшим юридическим образованием. Беатрис никогда не думала, что дом, населенный крючкотворами, может до такой степени пропахнуть чернилами, старыми бумагами и пылью.

Сумрачный коридор, обшитый панелями темного дерева, мог навести уныние и на более решительную натуру. Миновав дюжину дверей, украшенных бронзовыми и алюминиевыми табличками с именами нотариусов и адвокатов, Беатрис с робостью остановилась перед той, где красовалось имя Джозефа Мак-Миллана. Помедлив секунду, она несмело постучала. «Входите», — крикнул изнутри женский голос. Беатрис вошла и едва не растянулась, зацепившись каблуком за оторванный край линолеума.

— Да, детка, в этой берлоге нужно быть осторожной, — сказала сидящая за столом девушка. — Вы Дора Альварадо?

Беатрис молча кивнула, уничтоженная собственной неловкостью.

— Меня зовут Анхелика, — представилась та, подавая ей руку. — Не смущайтесь, это старый хрыч должен краснеть — не будь он шотландцем, пол давно был бы починен. Я тоже вначале всегда здесь спотыкалась. Так вот вы какая… Однако, у старика есть вкус, ничего не скажешь! Можно, я перейду на «ты»? Понимаешь, иначе я не терплю, да и потом я на восемь лет старше тебя. Старик говорил, что тебе восемнадцать? А мне двадцать шесть, так что видишь. Слушай, ты меня страшно подвела. Я думала, ты приедешь в субботу, и уже заказала билет на вечерний поезд, пришлось перекомпостировать на сегодня. Ладно, время есть, я тебя пока введу в курс дела, а после обеда явится сам хрыч. Он что, ваш знакомый?

— Да, он давно знает папу, — тихо отозвалась Беатрис. — Вы имеете в виду доктора Мак-Миллана?

— Ясно, кого же еще, старого хрыча Мака… — Подожди, — зловеще сказала Анхелика, — посмотрю я, какими именами ты будешь называть его к моменту моего приезда… Он сказал тебе, что я возвращаюсь только к концу марта?

— Да, сеньорита Анхелика, я знаю.

— Какая я тебе Анхелика, зови меня Хелли. Характер у меня и в самом деле не ангельский, скорее наоборот. Тем более с таким патроном… Ну ладно, Дора. Садись пока, поболтаем! Или перейдем лучше в комнату хрыча, там удобный диван…

Беатрис еще раз окинула взглядом место своей работы — шкафы с унылыми рядами папок, большой, заваленный бумагами стол, пишущая машинка на маленьком металлическом столике на колесиках — и пошла за Анхеликой в другую комнату, где письменный стол был получше и за стеклами шкафа вместо папок стояли толстые книги.

— Куришь? — спросила Анхелика, когда они сели на удобный старый диван.

— Нет, спасибо…

— Ничего, научишься.

Она закурила и стала знакомить Беатрис с ее обязанностями: как отвечать на телефонные звонки, как принимать посетителей, как классифицировать корреспонденцию, как оформлять письма и вообще деловые бумаги. Та слушала, покорно кивая, и с ужасом чувствовала, что вся эта премудрость улетучивается из головы с той же быстротой, с какой Хелли ее излагала.

— Ну ладно, не все сразу. Вообще хрыч не станет на тебя рычать из-за всякого промаха, в этом надо отдать ему справедливость. Если бы не его жадность, он вообще был бы терпимым парнем. Если не секрет — сколько он тебе дает?

— Пятьсот песо, Хелли.

Та кивнула, словно не ожидала ничего другого.

— Вот видишь! А уж работой он тебя завалит, будь покойна. Мне он платит девятьсот, но нужно знать, что я делаю! Я ведь работаю фактически без расписания — если нужно остаться до девяти вечера, я остаюсь до девяти, и если в воскресенье нужно поехать получить подпись какого-нибудь клиента, которому лень зайти к нам, то я ставлю крест на все свои личные планы и еду за этой проклятой подписью. И вообще есть много дел, которые я почти самостоятельно провожу с начала до конца…

— Вы думаете, он и меня заставит вести дела? — со страхом спросила Беатрис.

— Ну что ты, детка! У меня как-никак за плечами три года юридического факультета, а практики побольше, чем у иных адвокатов. Нет, ничего сложного он тебе поручать не будет, можешь быть совершенно спокойна. Ты где учила стенографию и машинку, у Питмана?

— Нет, в лицее это входит в программу… Правда, печатаю я плохо, не всеми десятью. Но мистера Мак-Миллана я об этом предупредила — он сказал, что ничего.

— Да конечно, какая разница? Важнее стенография. Ладно, скажи-ка мне такую штуку. Вот у тебя на столе звонит телефон. Что ты говоришь, когда снимаешь трубку?

— Когда снимаю трубку… Ну, я говорю: «Ола, кто это?»

Хелли замотала головой:

— Нет-нет, Дора, ни в коем случае! Я же тебе только что объяснила. Ты снимаешь трубку и говоришь: «Юридическая контора Мак-Миллан, добрый день, кто говорит?» Если хрыча просят к телефону, а он сам в конторе, то никогда не говори: «Сейчас позову» — это очень важно, запомни. Ты скажешь: «Один момент, сеньор, я узнаю, здесь ли он», а сама пойдешь к хрычу и спросишь у него, желает ли он говорить с таким-то. Если он скажет «нет», то ты возьмешь трубку и очень вежливо сообщишь, что, к сожалению, доктор Мак-Миллан недавно уехал, и спросишь, что ему передать по возвращении. Если хрычу звонят, когда его действительно нет, то ты должна аккуратно записать — кто и в каком часу звонил, по какому делу, что просил передать и обещал ли позвонить вторично сам или просил позвонить ему по такому-то номеру. Ясно?

— М-м… Боюсь, не очень, — честно призналась Беатрис.

— Привыкнешь, ничего. Это только кажется сложным в первый день. Я в первый день ревела, не веришь? Тебе не советую, а то глазки покраснеют. Ты не собиралась сегодня работать?

— Нет, почему, собиралась. А что?

— Я имею в виду твой костюм.

Беатрис вскинула брови: а что с ее костюмом?

— Слишком нарядно, детка, даже не то что слишком нарядно, а слишком по-вечернему. В таком можно идти на коктейль-парти, а не на работу. На службе девушка должна быть одета со вкусом, но прежде всего удобно. Какая-нибудь блузка, широкая юбка, потом туфли на таком высоком каблуке не годятся, — тебе придется много ходить, то в трибуналы, то еще куда-нибудь. У тебя есть низкие или хотя бы на английском каблуке — спортивные? Лучше всего именно спортивный стиль, особенно к твоей фигуре. Покажи-ка ногти… Правильно. Длинных при нашей работе носить нельзя. А вот губы… Ты что, вообще не красишь?

— Зачем? — с легкой обидой в голосе спросила Беатрис. — Мне кажется, они у меня вовсе не бледные…

— Да не в том дело, детка! Секретарша с ненакрашенными губами выглядит неряхой, которая не успела привести себя в порядок. Если не хочешь ярче, то купи помаду тона «скарлет юниор» — запиши, а то забудешь. Это как раз самый подходящий тон для очень молоденьких темных шатенок с твоим цветом лица. Накрашенные губы иначе блестят, пойми ты. А чулки?

Она бесцеремонно сдвинула юбку Беатрис выше колена и нагнулась, разглядывая чулок. Беатрис покраснела.

— Ты сошла с ума… Пятнадцать денье! — воскликнула Хелли. — Это же вечерние чулки, Дора! Днем, на службе, нужно носить чулки в сорок, в крайнем случае тридцать денье. Но не пятнадцать, праведное небо! Лучше всего сорок — они, кстати, и прочнее, а эта паутинка полезет завтра же. А летом вообще лучше без чулок, я никогда их не ношу… Ну ничего, со всеми этими мелочами ты освоишься. И с работой тоже, я надеюсь.

С работой Беатрис действительно освоилась, и гораздо скорее, чем ожидала. Первого января в судах начались летние каникулы, юридическая жизнь замерла, и Беатрис попала в удачное время — никакой спешки не было, ее патрон занимался лишь подготовкой некоторых дел к предстоящим сессиям. Беатрис приезжала в контору к десяти или половине одиннадцатого, вскрывала письма, раскладывала их по папкам, печатала какую-нибудь бумагу, с трудом разбирая каракули Мак-Миллана. В час она уходила обедать, возвращалась к двум, обычно почти одновременно с патроном, который никогда не приезжал по утрам. Иногда он приводил с собой какого-нибудь клиента, и ей приходилось стенографировать, или диктовал письма, пыхтя и расхаживая по кабинету в своем старом, обсыпанном пеплом пиджаке с висящими на ниточках пуговицами. Однажды Беатрис попросила его снять пиджак и пришила пуговицы все до одной, но через неделю они снова болтались, — только после этого, изумившись, она заметила привычку патрона крутить собственные пуговицы, слушая пространные разглагольствования очередного клиента. Часто ей приходилось ходить по городу со всякими поручениями, и это было самым приятным — на улицах, в озабоченной толпе прохожих чувствовать себя занятой и деловой — никогда не испытанное до сих пор чувство, которое придавало ей вес в собственных глазах. Она научилась, прибежав в банк за полчаса до прекращения операций, занять несколько очередей сразу в разных окошках, чтобы успеть купить гербовые марки в одной кассе, взять нужные формуляры в другой и, заполнив их, успеть сдать в третью. Первые дни ездила обедать домой, но это отнимало много времени, и она начала отваживаться на посещение закусочных, после нескольких неудачных опытов облюбовав «Голландскую хижину» на Коррьентес, недорогую, очень чистую и известную своим быстрым обслуживанием, к тому же расположенную совсем близко от конторы — всего две остановки метро.