Александр Патреев - Глухая рамень Страница 7

Бережнов вышел на крыльцо и окликнул Горбатова. Извозчик завернул к конторе.

— Алексей Иваныч, — сказал Авдей. — На лесопилке подстегни ребят — чтобы при тебе же ставили раму. Опробуй сам, а то не пришлось бы опять туда ехать. А наладишь — загляни в Зюздино. — Он крепко пожал ему руку: — Ну, пожелаю. Проверь там все.

Нетерпеливый Звон рванулся с места, пошел ходкой рысью, вытянувшись могучим телом, — под копытами его взрывался снег.

Глава V

Пронька Жиган и Платон Сажин

Нередко по вечерам Параня уходила к соседке Лукерье на посиденки и до позднего засиживалась у своей горбатой подружки. Вздыхая, дивясь и осуждая, они говорили о жизни, о пайках, о ценах, о том о сем, а больше всего о судьбах человечества, потому что болели за него душой.

Вершинин не сетовал на одиночество и, не замечая, как текло время, читал долго, часто до полуночи. Иногда, разминаясь, шагал из угла в угол, останавливался у книжных полок, с удовольствием разглядывая добротные корешки и золотом тиснутые переплеты. Он любил думать о судьбах людей, известных в мире, но уже ушедших с земного поприща…

В избу ввалились два лесоруба. Вершинин поднялся от стола, унял заурчавшего Бурана, оглядел неурочных посетителей: это были Пронька Жиган и Платон Сажин — лесорубы из артели Семена Коробова.

Жиган — низенького роста парень, лет двадцати четырех, кряжистый, широкоплечий; ноги — ухватом, ресницы жиденькие, белые, как у поросенка. Наверно, для большего форсу носил он зимою бобриковую кепку.

Платон Сажин был гораздо старше и являл собою полную противоположность Проньке: высоченного роста, худой, длиннорукий, с реденькой, словно выщипанной бородой; одежонка на нем потрепанная и не по росту: пиджак расползался, из швов вылезала вата, узкие карманы разорваны. Только заячья шапка с длинными ушами, сшитая Параней, надежно прикрывала его голову от всякой непогоды.

— В чем дело? — спросил лесовод.

— Да вот в чем, — начал Жиган, — все попадаются нам плохие делянки: дерево мелкое, подтоварник… Зарабатываем, Петр Николаич, мало. Отведи нам лесосеку подоходнее.

— Вас прислала артель?

— Ежели принять во внимание общее положение и поскольку я, к примеру, получаю, то, значит, вся артель и плюс Семен Коробов — старшой наш. — Пронькина речь была витиеватой, с претензией на высокую грамотность.

Лесовод задумчиво курил папиросу.

С Сажиным вдруг случилось что-то: засуетился, схватился за карманы, обшарил их изнутри, снаружи и вдруг плюнул в сторону.

— Ты что? — оглянулся на него Пронька.

— Там оставил, в бараке, рубль… Ах, растяпа! — Платон тоскливо мотал головой. — Сопрут, обязательно сопрут — и не скажут. Теперича концов не найдешь, — бежать надо.

Он выскочил из избы, согнувшись под притолокой и хлопнув сильно дверью. Вслед за ним бросилась из-под стола зарычавшая собака, но Вершинин остановил ее. На откровенную усмешку лесовода Пронька Жиган с превосходством заметил, кивнув на дверь:

— Чудак он у нас. К тому же в голове безграмотность, и жадность заела, — из-за этого костюм содержит в нищенском состоянии.

— А дай ему триста-пятьсот рублей — приоденется, и не узнаешь, — усмехнулся Вершинин, не веря, однако, что подобное преображение наступит.

— Еще бы, — охотно подхватил Жиган. — Деньги — сила… Некоторые — и таких не мало — в деньгах не чают души. Примерно, тот же Платон: дай ему тыщу аль две, задохнется от радости и скажет: «Нет ли еще?..»

Пронька Жиган помолчал, оглядел стены, книжные полки, продолжая стоять у порога, потом начал нерешительно издалека:

— Вы, Петр Николаич, человек знающий, ученый… Хочу спросить об одном дельце, зараз уж. Впрочем, пустяки все — не стоит, пожалуй, и спрашивать… В бараках у нас с воскресенья разговоры-слухи идут, а разобраться, что к чему, не умеем: разум у нас в темноту закован. — Он переминался с ноги на ногу, спрятав руки за спину, а лесовод стоял напротив него и сверху вниз выжидательно глядел ему в лицо. — Я к тому это: как, мол, теперь быть рабочему классу, то есть нам, ежели, к примеру, директор или другой кто, повыше его, силком повернет дело к высокой выработке? Непривычны мы вперегонышки играть. Пилим, как умеем, как сила берет, а кое-кому не нравятся такие темпы, против артелей началась война — за бригаду ратуют. А что делать, когда каждый сам по себе живет и свой интерес имеет? Вон Сажин… и пилу-то держать не умеет, много ли с него спросишь, ежели он, можно сказать, вчера только из деревни пришел и с точки зрения пролетария на общественное дело не смотрит.

— Ты о чем спрашиваешь-то? — остановил его Вершинин.

— А вот о чем… Мы стараемся, ежели принять во внимание другие артели, но все-таки Бережнов недоволен: позавчера Коробову Семену обидное замечание сделал, как нашему старшому. Дыма без огня не бывает. Вот некоторые и сомневаются. Вдруг нам скажут: «Сгибайся ниже, пили расторопнее, с утра до темна ликвидируй прорыв, а насчет расценок не заикайся, прибавки не спрашивай…» Я так полагаю: если заставят помогать общему делу даром — рабочие обидятся.

Вершинин сделал резкое, нетерпеливое движение рукой и даже поморщился:

— Сплетни это. Пустые, вредные разговоры. Болтают много, да мало работают. Торчат в делянке целый день, а проверишь выработку — пять-шесть кубометров. Стыд ведь, в самом деле!.. Рыхлый у нас рабочий день, — сжимать надо. Бережнов прав.

— Это правильно, — соглашался Пронька, — только… начнут день сжимать, как бы самого-то человека не прижали по забывчивости или по ошибке. А от этой жесткости может получиться среди рабочих раскол, ослабление дисциплины, упадок выработки и прочее… Так как — деляночку-то? — собираясь уходить, спросил он. — Дадите или откажете?

— А почему до сих пор ваша артель на бригадное положение не переходит? Чего ждете?

— Да как вам сказать… Все думаем да советуемся, как лучше, как поспособнее… С такими, как Платон, повозишься…

Вершинин дал обещание перевести артель Коробова в делянку хорошего товарного леса, как только закончат прежнюю, а выпроводив парня, подумал не без осуждения: «Вот она, хваленая артель».

…Платон Сажин спешил обратно. У лесного склада он почти налетел на Проньку, шедшего по улице поселка.

— Кончили уж? Запоздал я? Опять неудача… Тьфу!

— Да ты что нынче разбегался? — нешибко толкнул его Пронька в грудь, не ответив на вопрос. — Очумел совсем.

Тот огрызнулся сердито:

— Побегаешь тут, коли…

— Коли что? — насмешливо спросил Пронька, угадывая, что пропажа нашлась.

— Ничего. Кровную денежку жаль ведь.

— Ты нашел же?

— Понимаешь, в кармане застряла… Узкий он у меня, глубокий… Ну, и того… Я так и знал… — Сажин передохнул и еще раз ощупал карман. — Как Вершинин-то, не согласился?

— Насилу уломал я его. Заартачился было, интеллигентная кость, а потом согнулся.

— Ну слава богу, теперь отдышимся. — И Платон взглянул на Проньку благодарными глазами: — Кабы не ты, Прокофий, не видать бы нам хорошей делянки.

Глава VI

Чужие и свои раны

Боковая комната конторы, отгороженная дощатыми переборками, глядела итальянским окном на восток. Тускло пестрели на стенах плакаты, диаграммы, графики; в углах еще было темно — ночь уходила неторопливо. Круглые стенные часы пробили восемь, а лесовод Ефрем Герасимович Сотин уже был в конторе.

В окно виднелась кривая широкая улица Вьяса, кое-где высились на ней, между изб в проулках, одинокие старые, заиндевелые сосны. Над темными лесами дрожал на востоке ярко-розовый полог небес. Проснувшийся поселок дымил, дымилась неподалеку деревня Вариха, белые пушистые столбики дыма из труб прямо тянулись вверх.

Мимо конторы шла небольшая ватажка школьников с сумками, поталкивая друг друга с дороги. Заметив их в окно, Сотин провожал взглядом, пока не повернули в проулок, и опять склонился над бумагами. Документов на подотчетные израсходованные суммы скопилось к этому дню много, и следовало перед отъездом сдать их бухгалтеру. Потом разыскал рабочий чертеж Ольховской эстакады, сделанный Вершининым.

Погрузочную эстакаду намечали построить еще летом, врыли там и столбы, но пришлось отложить до зимы. Сотин мог теперь воспользоваться готовым чертежом, чтобы не тратить бесполезно времени. Желтую маслянистую кальку он рассматривал долго, проверял размеры, — и тут обнаружилась небольшая, очевидно случайная, ошибка в расчетах: высота эстакады оказывалась больше высоты колеса телеги на десять сантиметров, — стало быть, при навалке бревен неминуем сильный удар, отчего оси телег могут ломаться.

«Не внести ли поправку? — раздумывал Сотин. — Впрочем, запас нужен для того, чтобы бревном не задевали обод колеса. Там, на месте, прикину, как лучше». — И кальку положил в портфель.