Александр Патреев - Глухая рамень Страница 8

Стали собираться сотрудники, Петр Николаевич Вершинин появился ровно в девять; был он сегодня вымыт и свеж, словно только из бани и парикмахерской.

— Ты — уже, Ефрем Герасимыч? — спросил он, по-приятельски пожимая руку Сотину.

— Да, завтра выезжаю на ставеж.

— Ну что ж, добрый путь. Там, в папке, чертеж мой, — возьми, если нужен. Заодно уж обе Ольховки обследуешь?

— Придется… Дней на десяток делов. — Рябое лицо его с родинкой над левой бровью было озабоченным, усталым; почти больным казался нынче этот, обычно энергичный Сотин.

— Как твой Игорь? — помолчав, спросил Вершинин.

— Плохо: не спит, не ест. Глотать нельзя, — похоже, дифтерит. Нужно везти в Кудёму. И еще беда: дома остаться некому. Попросить Параню? Может, не откажется?

— Конечно, — согласился Вершинин. — Да ведь в Ольховке и на ставеже не горит, можно тебе съездить туда и после. — Он, однако, умолчал о том, что сам посоветовал Бережнову послать туда именно Сотина. — Я мог бы с удовольствием выручить тебя, но мне Авдей Степаныч надавал много срочных дел…

Разговор был прерван: в комнату входили посетители, а вскоре заявился и Самоквасов, не забывший «должок» за Сотиным: позавчера, в разговоре, Сотин обмолвился при нем, что на днях надо кого-то из коневозчиков посылать в Омутную за керосином. И вдруг Самоквасову пришло в голову, что именно его, а не кого-либо другого, должны послать в Омутную. Стоило Сотину больших трудов доказать мужику, что речь шла вовсе не о нем и что человек — другой возчик — уже послан…

Невидимый в потемках, мельтешил сухой острый снежок, когда Вершинин возвращался из конторы. Кольцо темных лесов вокруг Вьяса придвинулось ближе. В синеющем тумане грудились лесные заторы вдоль железной дороги. Только что ушел со станции товарный поезд, и частый, гулкий перестук колес замирал вдали. И вот, минутой позже, опять наступила чуткая лесная тишина.

Обычно он уходил из конторы вскоре после шести, но сегодня Бережнов задержал его, — и было почему-то немного жаль, что запаздывает… Дорогой, навстречу ему, шла женщина. Он узнал ее, вернее, угадал издали… Да, это была она, — неторопливой плавной походкой, в длинной дохе, Ариша шла от Парани, держа в руке белый меховой малахайчик. В улице было безлюдно, в домах лишь кое-где зажигались огни.

— Вы были у меня? — начал он шуткой, пожав ей руку.

— О нет, не у вас. Я ходила вот за этим… Видите?…

— Да, хорошая, теплая шапочка. — И, нагнувшись, посмотрел Арише в глаза, стараясь прочитать ответную улыбку. — А ко мне когда?

— Зачем? — В ее мягком и оробелом голосе сквозило недоумение. — Это — совсем не нужно ни мне, ни вам, — запомните. И было бы странно, безрассудно, если бы вы… ждали меня…

— Да, я ждал, — сказал он прямо. — И очень жаль, что дела задержали меня сегодня… Вот не застал вас у себя дома.

С недоверием и боязнью она покачала головой. Ей хотелось сказать, что Петр Николаевич позволяет себе лишнее, что он, если осмелился говорить так, стало быть, не уважает ее. И уж совсем не думает о последствиях, какие могут непременно произойти. Ведь она никакого повода не давала ему, чтобы так думать и поступать. Ничего не сказала Ариша, но и не торопилась уйти от опасности, которую сама сознавала. Это двойственное чувство не трудно было понять Вершинину.

— Алексей Иванович уезжает… почти на две недели? — не то спрашивал, не то сообщал Вершинин.

— Не знаю. Может быть. У всех у вас такая работа: постоянные разъезды. — И она неожиданно рассмеялась: — Вам, и мужу, и директору, и Сотину следовало бы совсем перейти в обоз — и ездить ежедневно… У вас вся жизнь — в дороге… Не надоело?

— Конечно, иногда надоедает, — признался он. — А теперь мне никуда не хочется ехать.

Поняв его намек, Ариша все же спросила:

— Почему?.. Много читаете, не можете оторваться от книг?

— Не могу оторваться… от вас.

Она оглянулась испуганно, затихла, невдалеке от них появилась чья-то подвода. Впряженная в легкие санки, лошадь бежала рысцой прямо на них, — оба отступили с дороги в сугроб… Высокий воротник тулупа, перевязанный белым платком, помешал Вершинину опознать возницу. Ариша опять ступила на дорогу и не без тревоги молвила:

— Кто это?

— Не знаю… Скорее всего, не из наших: таких лошадей здесь нет.

— Алеша вернется, заходите к нам, Петр Николаевич, — сказала она, будто не произошло ничего особенного.

После ужина Вершинин сидел за столом и, перелистывая дневник, восстанавливал в памяти только что минувшие события. Параня не мешала ему: молча приткнувшись в свой уголок у печки, щипала льняную мочку и пряла нитки при свете слабой коптилки.

Осмыслив заново нынешний разговор с Сотиным, он остановился на том, что в старое понятие «мой друг» вошло иное содержание. Там, где кончилась прежняя запись, он поставил новую дату и стал писать:

«…Запорошило, замело кругом. Леса — темны, поляны — пусты и белоснежны, — на них видны местами звериные следы… Не пора ль мне выйти на охоту?.. Хорошо зимой бродить одному по лесу, с ружьем, с собакой, и в этой тишине думать о своем…

Сотин едет на ставеж завтра. Он — честный, искренний сосед по службе. Ему, наверно, было больно слышать от меня такое? В горе люди чувствительны, их сильно ранит даже неосторожное слово. Мне дружбой надо дорожить, тем более что он — один, кто так чуток, близок и благожелателен ко мне. И, пожалуй, напрасно я не поехал в Ольховку: не явится ли это потом моей ошибкой?

Бережнов требует, чтобы мы все работали засучив рукава, Горбатов — тоже. Да и нельзя иначе: чтобы не отставать на этих главных перегонах жизни, нужны усилия, энергия и вера…

А углежогов все-таки проверю: наперед знаю, что их вызов на соревнование — не что иное, как дело Горбатова, — он уговорил их начать и сам составил обращение…

Встречи с ней меня будоражат, волнуют настолько, что трудно становится заставить себя не думать о ней… Что это?.. Как определить это чувство?.. Если бы мы встретились с нею шестью годами раньше, — именно она, а не другая была бы моей женой… И в жизни, наверно, было бы все ясней, осмысленней и проще, — не плутал бы я среди чужих семей, не шел бы этой ложной и, в конце концов, несчастливой дорогой… Тогда бы не могло произойти того, что случилось в Крыму… Мне снится по ночам Сузанна, скопление людей на берегу под вечер… Почему, почему она решилась на это?.. А Юлька до сих пор молчит, — хотя бы один намек!

От Феодосии вплоть до Москвы Юлька была угрюмой, упорное молчание, почти отчужденный взгляд, — значит, она винит меня во многом… А в чем моя вина?.. Я не делал ничего злого, предумышленного. Неужели я повинен в том, что мне — одинокому человеку — понравилась эта милая, на редкость красивая, но избалованная женщина, покинувшая мужа?.. Что было это — иль просто увлеченье? Желание уйти без оглядки от своей тоски, от непривычного тягостного одиночества? Стремленье к перемене жизни во что бы то ни стало? Или все вместе взятое? Не знаю… А может, это была самая глубокая, истинная любовь, чего я не сумел понять?.. Я бездумно пошел к Сузанне навстречу, совсем не предвидя тех последствий, какие наступили так скоро и так трагично…»

Фразы, нанизанные мелким неровным почерком, на этом оборвались. В каких-то густеющих душевных сумерках он мысленно поднялся опять по той же знакомой каменистой тропе на гору Аю-Даг, — но, странно, вместо необозримых просторов Черного, на всю жизнь запомнившегося моря увидел только темные безмолвные леса, подступившие почти к самым окнам его убогой квартиры.

Он встал, прошелся по избе, потом, наклонившись, обнял голову Бурана, а взглянув в его умные, говорящие глаза, понял, что хочет ласки и этот четвероногий давний друг…

Вспомнив о Сотине, Вершинин сказал Паране, что жена Ефрема Герасимыча едет с больным ребенком в Кудёму, что дома у них никого не остается и что надо бы помочь людям.

— Они заплатят тебе за это, — прибавил он. С минуту помолчав, старуха молвила:

— Ин что, схожу, подомовничаю. — И глубоко вздохнула: — Как уж быть беде, никто ее не минует. А людям, правда, надо помочь: на том свет стоит, на том земля наша грешная держится. Только не каждый человек понять это способен. А я что, я не прочь. А коли заплатят, так на что лучше…

Глава VII

В семье лесовода Сотина

В проулке, под старой корявой сосной с повалившейся набок кроной, стоит на просторе двухэтажный каменный дом, принадлежавший когда-то лесному купцу Тихону Суркову, а за ним вдоль усадьбы теснятся полузасохшие березы — воронье пристанище. Каменный амбар, тоже сохранившийся доселе, обращенный глухою стеной к улице, похож на кованый сундук с добром.

Бережнов постоял перед освещенными окнами дома, подошел ближе к старой сосне и, подняв голову, прислушался к тихому шепоту ветвей, спросил, будто человека: