Николай Погодин - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2 Страница 79

Дронов (как бы про себя). Одни у нас уж очень плохие, а другие уж очень хорошие. В мирное время можно еще этими предпочтениями заниматься, а на войне перед смертью все мы равны.

Адъютант. О нет, дорогой мой. На войне и перед смертью не все равны. Одни бегут от войны, другие идут ей навстречу. И смерть бывает героической, а то трусливой.

Дронов. Красиво говорите. Вы говорун.

Адъютант. Я повторяю слова Михаила Васильевича Фрунзе.

Дронов. Конечно, может быть, я и отстал. До свидания. (Уходит.)

Адъютант (вслед и про себя). Ты, брат, из числа тех людей, которые отстают от своей собственной тени. Но что же натворил Чапаев? (Читает рапорт Дронова). Спьяна он, что ли?.. Но Чапаев водки в рот не берет. Командующий может на этот случай взглянуть строжайшим образом. Кажется мне, что тут Дронов подкараулил Чапаева. Ох эти дроновы, черт бы их побрал… Ну что же Фурманов молчит? Тут ведь не расстрел, не суд, какое-то убийство.

Входит Саня.

Саня. Рюмин?.. Я не во сне? Великолепный Рюмин!

Адъютант. Хочу быть скромным. Великолепен кто-то другой. Сестра, простите… все же с кем имею честь?

Саня. Ваша старинная поклонница в качестве гимназистки восьмого класса, дочь генерала Селезнева.

Адъютант. Шикарно… Я — человек подмостков… умею эдак… Но ошеломлен. Теперь припомнил. Здравствуйте… Александра…

Саня. Можете называть Саней… Шурой… Сашей…

Адъютант. Какие фокусы устраивает революция с людьми! Извините за банальность, но, повторяю, я ошеломлен.

Саня. Чего же тут банального?.. Фокусы… Рюмин, вы адъютант командующего?

Адъютант. Представьте себе — да. Артист бросает сцену, герой-любовник делается красным курсантом, большевиком, встречает человека необычайного характера, одухотворенного ума и следует за ним повсюду. Но я, как-никак, свободный художник… пролетарий… А вы… вы, как поют в куплете… «Он был титулярный советник, она — генеральская дочь»[119].

Саня. Генеральская дочь.

Адъютант. Улавливаю драматическую ноту.

Саня. А вы по-прежнему умеете играть, Рюмин, вы поняли, что генеральская дочь — дочь генерала Селезнева…

Адъютант. Очень понял.

Саня. Мне невыносимо трудно… будет трудно… много говорить. Поэтому мою отрывистость прошу не принимать за способ что-то скрыть.

Адъютант. Мы, актеры, ценим короткие реплики.

Саня. Сейчас шутить не стоит.

Адъютант. Нет, я вам помогаю. Успокойтесь, помолчите.

Саня. Самое ужасное случилось несколько часов тому назад. А с вами мне легко. Только шутить не стоит. Вы поймите. Мой вид красноармейской медсестры — правда. Я пошла на фронт красноармейской медсестрой бесчестно. Я всей душой стремилась к белым. И я это сделала. Перешла к ним. И самое ужасное случилось несколько часов тому назад. Мой отец меня отправил к вам. Я совсем не девица из романов Лидии Чарской…[120] то есть не сентиментальна, но это страшно. Что же должно быть у меня в душе, поймите.

Адъютант. Позвольте закурить.

Саня. И мне… не надо.

Адъютант. Зачем же он вас не оставил у себя?

Саня. Ему необходимо передать письмо бывшему генералу Стрешневу. И оказалось, что я самый подходящий курьер. Сам бог ему послал меня…

Адъютант. Два раза через линию фронта…

Саня. Это не важно. Растоптано девятнадцатое столетие… «Капитанская дочка»… Надо спасать Россию.

Адъютант. А это что такое?

Саня. Афоризмы. Вот письмо. Что с ним делать?

Адъютант. То, что надо.

Саня. Рюмин, мне надо верить… нет, не верить, а жить чем-то. Скажите мне, будто я ваша любимая женщина, будут розы?.. Тургеневские розы[121].

Адъютант. Будут.

Саня. И вы прочтете Тургенева со сцены.

Адъютант. Прочту.

Саня. Да… но куда же мне идти? Впрочем, я найду этого Стрешнева… Я пошла. Самое ужасное позади. (Уходит.)

Адъютант. А вдруг она ведет какую-нибудь двойную игру?.. Нет, я же знаю… Дочь генерала… Это точно. У нее характер твердый, смелый… Лицо измученное, жест усталый. Но недурна, ей-богу, недурна. (Напевает.) «Я помню чудное мгновенье, передо мной явились вы…». И не вы, а ты… Дурак, повеса, актер. (Задумался. Серьезно.) А похвалит ли меня командующий за то, что я поступил именно так? А как тут поступить иначе? Если Стрешнев возьмет письмо и просто скроет, значит, верить ему нельзя.

У палатки разговор. В палатку вваливается человек в черкеске — усатый, шумный и чихающий.

Человек в черкеске. Здорово, артист. (Кричит на высоких нотах и чихает.) О будь ты проклята! (Чихает.) С самой Москвы плююсь носом, как твой верблюд. (Чихает.) Простуда большого города. Сделался совершенно малохольный. Нос мой раздулся, как буряк. Порох вовнутрь надо принимать с водкой.

Адъютант. Откуда такой шик, Никита Ларионович? Черкеска, гозыри, пояс с разговорами!

Человек в черкеске (чихает). Нагадал черт сменять мою шубу на черкеску. Ой и простудился, ой же болею! Порох, говорю, надо принимать с водкой.

Адъютант. Зачем ты шубу-то менял, Никита Ларионович?

Человек в черкеске. Казак я вам или не казак? (Чихает.) На черта мне шуба весной! А в Москве такую погоду завернуло, что у меня живот стучал, как барабан. А я бегаю туда-сюда, туда-сюда и кормлюсь тухлой баландой с гвоздями. Только по долгу службы живой вернулся.

Адъютант. Так что же ты привез?

Входят Фрунзе и Стрешнев.

Человек в черкеске. Честь имею явиться, товарищ командующий. (Его мучает желание чихнуть, и он делает странные гримасы.)

Фрунзе. Что с вами, Никита Ларионович? Почему вы морщитесь?

Человек в черкеске. Болезнь от простуды. Нос не в порядке.

Фрунзе. А вы чихните. Не стесняйтесь.

Человек в черкеске. Покорно благодарю. Перетерпел.

Фрунзе. Ну-с, так что ж мои поручения?

Человек в черкеске. По вашему приказанию я из Москвы доставил эшелон снарядов и вагон артистов. Снарядов дали полную норму, а артистов урезали.

Фрунзе (улыбка). Луначарский[122] урезал?

Человек в черкеске. Так точно, по ведомству просвещения.

Фрунзе. Где эшелон со снарядами?

Человек в черкеске. На разъезде, разгружается.

Фрунзе (Стрешневу). Ипполит Антонович, каково… День в день, час в час! Давайте указания.

Стрешнев. Слушаюсь. (Уходит.)

Фрунзе. А где же артисты?

Человек в черкеске. Здесь рядом, на подводах сидят.

Фрунзе (адъютанту). Пригласите сюда артистов.

Адъютант выходит.

Благодарю вас, Никита Ларионович, благодарю за воинскую точность. Вы сами знаете, мы платим головами за наше ротозейство. Артисты не капризные попались?

Человек в черкеске чихнул.

Будьте здоровы.

Человек в черкеске. Благодарю. Нет, они подходящие. Латались ко мне — выпить. Я не сдал… Искусство ихнее, конечно, это позволяет. Один все мычал… ну прямо как козел, ей-богу: «Миа-ма… миа-ма»… Что за манера, не понимаю. А человек серьезный, полный.

Фрунзе (разъясняя). Певец… По-итальянски это называется сольфеджио, упражнения для голоса. Петь — это очень трудно, Никита Ларионович, это великий труд.

Человек в черкеске (недоверчиво). Скажите пожалуйста. Я их довольствовал, артистов. Хвалили. Хлопали в ладоши. Интеллигенция, конечно, а все-таки народ хороший, простой.

Фрунзе. Интеллигенция, Никита Ларионович, большая сила. Вы кровь по капле отдадите по слову Ленина, а он интеллигент…

Человек в черкеске. А вы, Михаил Васильевич, тоже ведь вышли из студентов?

Фрунзе. Да.

Человек в черкеске. А правду говорят про вас, что вы в тюрьме, перед казнью, какой-то язык учили?

Фрунзе. Да, такой случай был.

Человек в черкеске. Какой же вы язык учили?

Фрунзе. Английский. Представьте себе, что на том свете русского языка не понимают. Как же быть?