Николай Почивалин - Летят наши годы Страница 8

Положив на табуретку тяжелый, завернутый в мешковину сверток, кивнула:

— Поле передашь.

Она подождала, пока Федор Андреевич повесил пиджак и оделся, с интересом спросила:

— Сердиться-то перестал? Так-то оно лучше. А и сердился — все равно бы пришла. Я ведь ей, Поле-то, родная, одна на целый свет, это ты понять должен. Сестра матери, посчитать, так куда роднее, чем ты ей, выходит!

Агриппина Семеновна торжествующе посмотрела на Корнеева и, заметив, что он снова потянулся за блокнотом, поднялась.

— Пойду, недосуг мне нынче разговоры разговаривать.

Федор Андреевич проводил гостью до дверей, ловя себя на непреодолимом желании двинуть коленкой под этот необъятный плюшевый зад.

В мешковину была завернута половина окорока, обтянутого темно-вишневой кожицей.

«Напрасно Полина одалживается у тетки», — поморщился Федор Андреевич, перекладывая окорок с табуретки на кухонный стол.

Ровный срез шириной в две ладони розовел сочной мякотью. Проглотив слюну, Корнеев, отошел от стола и тут же вернулся. Сердясь и краснея, он отрезал большой ломоть, положил на хлеб, вонзил зубы в нежное, попахивающее дымком мясо…

Через полчаса Федор Андреевич подходил к бане, и едва вошел в буфет, как сразу понял: у жены неприятность. Еще в дверях Корнеева поразил ее грубый, какой-то незнакомый голос.

Красная, со злым, исказившимся лицом, Полина кричала:

— Придрался! Испугалась я тебя!

— А вы не грубите, — сдержанно говорил немолодой человек в очках. — Вешаете вы неправильно, обманываете, я…

— На, пиши! — швырнула Полина тетрадку и, увидев пробирающегося к стойке побледневшего Корнеева, осеклась, громко заплакала.

— Каждый тебя жуликом считает! Каторга, а не работа!

Человек в очках махнул рукой и, толкнув Корнеева, вышел.

— Уйду я отсюда, сил моих больше нет! — всхлипывала Полина, и ее сузившиеся потемневшие глаза настороженно следили за мужем.

Переполненная «забегаловка», не обращая внимания на причитания буфетчицы, весело галдела.

6.

Накануне праздника, холодным ноябрьским вечером, Полина пришла домой оживленная, разрумянившаяся, с двумя большими пакетами.

Не раздеваясь, она вывалила на стол их содержимое, взъерошила густые волосы мужа.

— Вот, а ты говоришь: смени работу. Где ты это сейчас купишь? Ну?

На столе, под ярким снопом электрического света, лежали круги колбасы, глянцевая головка сыра, коробки консервов с разноцветными наклейками; в другом пакете оказались две бутылки вина, печенье, конфеты.

Что же, выглядело все это действительно здорово, такого количества вкусных вещей Федор Андреевич не видел давно. Серые глаза жены искрились, на полных губах играла довольная улыбка.

Сняв пальто, Полина вынула из кармана платья пачку денег.

— Премия, — небрежно кивнула она.

Скользнув взглядом по небольшой пачке тридцатирублевок, Федор Андреевич отодвинул в сторону учебные программы по математике, внимательно взглянул на жену. Тяжелые оскорбительные слова, брошенные в буфете человеком в очках, поразили Корнеева, кажется, больше, чем Полину. Невольно он стал присматриваться, мучаясь от собственной подозрительности. После того случая Полина дома горько плакала, обижалась на его прямые вопросы, звучавшие на бумаге еще обиднее, и клялась, что она ни в чем не виновата.

Сейчас Полина спокойно встретила взгляд мужа, охотно пояснила:

— Двести рублей, премировали за перевыполнение плана.

Полина говорила правду. На торжественном заседании в пищеторге, когда оглашали приказ о премировании, Полина услышала и свою фамилию. Председатель месткома подал ей конверт с деньгами, сидящий в президиуме Поляков незаметно подмигнул ей и первый захлопал. Ну что же, премию она заслужила.

Федор Андреевич ласково погладил золотистые волосы жены, поцеловал ее. «Молодец!» — говорил его успокоенный, просветленный взгляд.

Он тут же сорвался с места, торжественно поставил на стол пофыркивающий чайник. Поджидая Полю, Федор Андреевич держал чайник на плитке больше часа: как только вода начинала булькать, он вынимал штепсель из розетки, а через несколько минут, боясь, что чай остынет, включал плитку снова. И все-таки угадал!

— Спасибо, — благодарно кивнула Поля.

Налив себе чаю и тут же позабыв о нем, она начала планировать:

— Вот слушай, гостей мы примем так…

За окном хлестал холодный ноябрьский ветер, а в комнате было тепло, ярко горел свет, звучал веселый молодой голос.

Первой, задолго до назначенного срока, пришла. Агриппина Семеновна.

— С праздником вас! — запела она с порога и, не меняя умильного выражения лица, властно прикрикнула: — Иди ты, что ли, морока!

Она протянула назад руку и выдернула из-за своей широкой спины маленького человечка в большой кепке и суконной поддевке.

Человек смахнул с головы кепку, показав чистую, без единого волоска лысину, робко, без всякого выражения поздоровался.

— Сымай бекешку, вешай, — командовала Агриппина Семеновна.

Это, значит, и был ее Степан, о разносторонних способностях которого тетка рассказывала в прошлый раз. Покойного мужа Агриппины Семеновны Корнеев знал. Молчаливый жилистый кузнец держал свою «половину» в ежовых рукавицах. Помер кузнец перед самой войной, и теперь, обзаведясь в пятьдесят лет вторым мужем, тетка, видимо, наверстывала за долгие годы своего безропотного послушания.

Помогая гостям раздеваться, Федор Андреевич с интересом разглядывал своего новоявленного родственника и невольно сочувствовал ему. Рядом с пышущей здоровьем Агриппиной Семеновной маленький лысый человечек с морщинистыми, порезанными бритвой щеками казался совершенно незаметным. Неуверенный взгляд его водянистых глаз все время уходил в сторону. Серый пиджак с острыми загнутыми лацканами был ему явно велик, и человечек, словно чувствуя это, ежился, становился еще меньше.

— Проходите, Степан Павлович, — любезно говорила Полина, проводя гостя в комнату и тайком озорно косясь на мужа.

Тетка, нарядная и краснощекая, замыкала шествие.

— Садись, поговори вон с человеком, — распорядилась она и тут же всплеснула руками: — Платьице-то, батюшки мои! Ну-ка, повернись, повернись! Картинка!

Корнеев оглянулся — Полина оделась перед самым приходом гостей — и невольно залюбовался. Поле шел любой костюм — у нее в этом отношении была счастливая внешность, — но в новом темно-вишневом платье она выглядела совершенной красавицей. Серые, обнесенные темными ресницами глаза смотрели на Федора лукаво, точно спрашивая: хорошо?

— «Хорошо!» — незаметно кивнул Корнеев, и Полина, словно только и ждала этого одобрения, легко крутнулась на каблуке.

— Пойдемте, тетя, хозяйничать.

Степан Павлович сел на место, указанное супругой, положил на острые коленки длинные, с красными кистями руки и смотрел куда-то на пол.

— «На демонстрации были?» — написал Корнеев.

Тот прочитал и, не поднимая глаз, покачал головой. Потом показал на Агриппину Семеновну, пояснил:

— Она к вам велела собираться.

О чем спросить гостя еще, Федор Андреевич не знал. Он встал, включил репродуктор. В комнату хлынули песни, раскаты оркестров — транслировали парад с Красной площади. В комнате сразу стало весело, празднично.

— Степан, носи!

Маленький человечек вздрогнул, послушно вскочил. Он бесшумно скользил по комнате, принимая от Агриппины Семеновны тарелки, ножи, вилки, и только когда в его руках оказывалась бутылка с вином или водкой, робкие водянистые глаза его на минуту оживлялись, в них появлялось что-то осмысленное.

Воложские задерживались. Корнеев порывался уже сбегать за ними, когда они, наконец, пришли.

Мария Михайловна поцеловалась с Полей и, придерживая пенсне, залюбовалась ею:

— Вы еще красивее, Поленька, стали!

— А ты на него полюбуйся, — добродушно гудел Воложский, показывая на Корнеева. — А? Орел!

Теперь на минуту в центре внимания оказался Корнеев. В синем костюме, заметно посвежевший, он смущенно посмеивался и тянул Воложского к столу. На него и на Полину в самом деле любо было посмотреть: оба молодые, красивые, они очень подходили друг другу и даже чем-то неуловимым были похожи — может быть, своей молодостью.

— Знакомьтесь: мои тетя и дядя, — представила Поля.

И без того красное лицо Агриппины Семеновны от общего внимания побагровело; она поочередно подала обеим Воложским сложенную лодочкой руку и, к удовольствию Федора Андреевича, промолчала, часто кланяясь. Здороваясь с ней, Константин Владимирович с веселым изумлением посмотрел на эту гору живого мяса, обвернутого в яркую желтую материю, галантно поклонился. Затем он любезно потряс руку Степану Павловичу; тот косился на свою притихшую супругу, конфузился.