Сирень на Марсовом поле - Илья Яковлевич Бражнин Страница 8

— Ага, есть! — крикнул, придыхая, Федор Платонович, завидя оборванный провод и подбегая к нему.

Неподалеку ударил тяжелый снаряд, подняв огромный столб земли.

— Вот дает, гад, — буркнул напарник, подтаскивая другой конец провода к присевшему на корточки Федору Платоновичу.

Они быстро зачистили концы, срастили провод и, подсоединившись, убедились, что связь есть. В то же мгновенье они услышали резко нарастающий свист летящего снаряда, и, раньше чем успели распластаться на земле, возле них раздался оглушительный взрыв…

Очнулся Федор Платонович только на четвертые сутки и долго не мог понять, где он находится. Впрочем, это, по-видимому, ему было безразлично. Он лежал неподвижный, безучастный ко всему, что происходило вокруг, не слыша того, что говорила наклонившаяся над ним сестра, и сам не будучи в состоянии произнести ни слова.

Только два месяца спустя, вывезенный из Ленинграда и помещенный в один из уральских госпиталей, он наконец смог назвать свое имя, дал ленинградский адрес и попросил сообщить Марии Платоновне, где он находится.

Ответ он получил в свердловском госпитале только в самом конце сорок первого года. Письмо его, как оказалось, долго плутало по блокадному полуопустевшему Ленинграду в поисках адресата, выехавшего из разрушенного вражеской бомбой дома. В конце концов оно попало-таки в руки Марии Платоновны, перебравшейся с Васильевского острова на Выборгскую сторону, и она успела еще отозваться на него. На следующее свое письмо, посланное по новому адресу и написанное уже собственной рукой, Федор Платонович получил ответ от соседки Марии Платоновны, сообщавшей о смерти сестры.

Больше писем в Ленинград Федор Платонович не писал и сам писем оттуда не получал. Кому он мог теперь писать и о чем? О том, что после тяжелого ранения и жестокой контузии он еще не оправился, что состояние его пока самое жалкое, поправка идет с угнетающей медленностью, если вообще это можно назвать поправкой, что неизвестно　когда он придет в должную норму, да и придет ли когда-нибудь вообще. Писать обо всем этом было бы горько и трудно. Горько и трудно было даже думать об этом. И он молчал, отгороженный своим состоянием от всей прежней своей жизни.

День победы встретил он в маленьком уральском городке Берестове, куда сманил его ехать вместе с собой сосед по госпитальной койке, родившийся в этом городке и вернувшийся в него после того, как выписался из госпиталя и получил первую группу инвалидности.

Федор Платонович от инвалидности отказался. Он не хотел быть инвалидом. Он уже настолько поправился, что мог работать, а раз мог, то считал себя обязанным работать. Правда, он не был еще в состоянии вернуться к прежней своей работе и не делал к этому попыток, но, скажем, вести с ограниченной нагрузкой преподавательскую работу в школе было ему по силам. Он пошел в Берестовское районо и с начала нового сорок шестого учебного года стал преподавать математику в одной из средних школ города. На большее он пока не был способен, и выяснилось это с совершенной очевидностью при следующих горьких для него обстоятельствах.

Однажды в Берестове появился молодой математик. Он ехал из Москвы в открывшийся в сорок третьем году в Новосибирске филиал Академии наук и остановился на несколько дней в Берестове, чтобы повидаться с жившими здесь родителями. От них он узнал, что в местной школе преподает известный ленинградский профессор математики Заболоцкий, застрявший в городе из-за невылеченной контузии.

Молодой ученый тотчас явился к Федору Платоновичу, чтобы познакомиться с ним, поговорить, а заодно проконсультироваться по поводу одной математической задачи, в решении которой натолкнулся на непреодолимые для себя затруднения.

Федор Платонович отнесся к визиту нежданного гостя с непонятной для того сдержанностью, стесненностью, даже смятением, словно предвидя или во всяком случае предчувствуя в этой встрече для себя недоброе.

И недоброе в самом деле случилось. Несмотря на то что предложенная молодым ученым задача не должна была составить особых трудностей для такого талантливого, яркого, знающего математика, каким был Федор Платонович Заболоцкий, он не только не смог решить, но не сумел далее верно подойти к ее решению, сразу же запутавшись в довольно элементарных манипуляциях с дифференциальными уравнениями, какие он давал обыкновенно у себя на кафедре в Ленинграде студентам-второкурсникам.

Стало ясно со страшной очевидностью, что и мозг его и он сам уже не те, что были прежде. Он уже не был ни талантливым, ни ярким, ни даже просто знающим математиком. Тяжелая контузия и ее последствия сделали свое разрушительное дело. Они притупили, стерли, разрушили его могучий логический аппарат, его острую восприимчивость, его редкую способность к оригинальному и быстрому манипулированию сложными понятиями и неуловимыми величинами, его богатейшую память, самые его знания. Он вдруг с ужасом и отчаяньем увидел, что от всех этих богатств духовных, которыми он некогда владел и которыми щедро делился с другими, ничего или почти ничего не осталось.

Федор Платонович был потрясен и раздавлен открывшимся ему несчастьем. Проводив гостя до ворот и вернувшись к себе в комнату, он подсел к столу, мертвыми глазами поглядел на раскиданные по столу листки с вычислениями и, уронив на них голову, горько заплакал.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Он продолжал жить по-прежнему, вернее заставлял себя жить — ходил в школу, в столовую, правил вечерами тетрадки своих учеников, читал газеты, слушал радио, занимался мелкими обиходными делами, совершал одинокие прогулки по берегу небыстрой живописной речки Берестовки, омывающей южные окраины городка. Первый острый приступ отчаянья прошел, и Федор Платонович твердо сказал себе — это не должно повторяться. И это не повторялось.

Но что-то изменилось в