Сирень на Марсовом поле - Илья Яковлевич Бражнин Страница 9

нем. Может статься, виной тому был томик «Докладов» Академии наук, который, уходя, забыл на столе гость. На другой день, спохватившись, он зашел за книгой, но пока сборник был у Федора Платоновича, он не удержался, бегло перелистал его и обнаружил, что одна из статей подписана — В. Истомина. Статья трактовала один из аспектов теории множеств, которой когда-то занимался сам Федор Платонович. Он не стал вникать в суть работы и почти с испугом захлопнул книгу. Но после того он долго расхаживал по комнате насупленный, задумчивый, и мало-помалу мысли его приняли иное и вовсе неожиданное направление.

…Это несчастье совсем не должно означать, что вся прежняя его деятельность зачеркнута. Вот его бывшая аспирантка занимается тем же, чем занимался он. И другие его аспиранты и ученики, возможно, идут тем же путем. Пока он копошится здесь в никому не ведомом Берестове, они там, в Ленинграде, продолжают его дело…

Ленинград — он произнес наконец это. До сих пор он избегал не только говорить, но даже думать о Ленинграде, молчаливо запретив себе бередить старое, невозвратно потерянное…

Но сегодня вдруг все стало каким-то иным. Теперь он часто возвращался в мыслях к Ленинграду, не гоня уж этих мыслей прочь. В одиноких прогулках вдоль медленно текущей Берестовки думалось об этом уже неотступно.

В самом деле, разве он не может рассчитывать на полное излечение и восстановление всех своих способностей? А почему бы, собственно говоря, и нет? Ведь даже сейчас, здесь, он все же поправляется понемногу. Разве его состояние не улучшается с течением времени, хотя и медленно? А там, в Ленинграде…

Но что он будет делать в Ленинграде? Что? Сестры нет, квартира разрушена, в университет он показаться в таком состоянии не может… Нет, нет, никуда он не поедет, не может ехать и не поедет…

Он говорил себе — «нет», но втайне даже от самого себя продолжал надеяться, что все должно измениться, и продолжал думать об этом, и уже не мог не думать…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Он вернулся. Он все-таки вернулся. Он не мог не вернуться. Он шел по Ленинграду, и странные чувства владели им. Оттуда, из далекого маленького Берестова, этот город, эти улицы, по которым он сейчас идет, казались ему недостижимо прекрасной землей обетованной. Сейчас, когда он здесь, город казался пугающе чужеватым. Он был смятен, растерян, не знал, куда идти, что делать.

В конце концов он решил не изменять плану, составленному еще в Берестове, и, побродив часа два по ленинградским улицам и несколько успокоившись, отправился на квартиру к одному дальнему родственнику, с которым заранее списался.

Он был радушно встречен и временно поселился у этого родственника. Потом он начал хлопотать о предоставлении ему жилплощади и стал приискивать подходящую для себя работу. Не очень хотелось ему возвращаться к преподаванию в школе, и некоторое время он работал в библиографическом отделе одной из крупных научных библиотек. Потом все же решил сходить в гороно и попросить преподавательскую работу.

Ему предложили выбрать школу из тех, что считались лучшими. Он смущенно сказал в ответ на это предложение:

— Ну, зачем же из лучших. Дайте самую обыкновенную.

Он любил теперь обыкновенное, малозаметное, до болезненности боялся всего шумного, яркого, ходил небыстро, говорил негромко.

Для поступления на работу в школу Федор Платонович принужден был наведаться в университет для получения необходимых документов. Декан физического факультета Модест Григорьевич, который всегда был к нему дружески расположен, встретил его радостно и после первых же слов предложил вернуться на кафедру математики.

— Нет, — тихо и односложно сказал Федор Платонович.

— Но почему? — удивился декан. — Помилуйте. Вы же наш старый работник, которого все мы знаем, ценим как блестящего математика, как…

Модест Григорьевич запнулся, словно остановленный тусклым безразличным взглядом сидевшего напротив него Федора Платоновича.

— Я не математик, — сказал Федор Платонович без всякого выражения. — После тяжелой контузии… я уже не математик… а только учитель математики.

Он вдруг осекся. Голос его дрогнул. На глазах навернулись слезы.

— Извините, — сказал он совсем тихо и, сгорбясь, тяжело пошел к двери.

Декан посмотрел ему вслед, нажал кнопку звонка, вызывая секретаря, и, рывком открыв средний ящик письменного стола, вынул круглую коробочку с таблетками валидола. Из дверей секретарской выглянула седая голова Натальи Герасимовны. Декан кивнул на удаляющуюся спину Федора Платоновича и сказал скороговоркой:

— Прошу вас, сделайте все, что нужно, справку там и прочее.

Двадцать минут спустя, получив из рук Натальи Герасимовны нужную справку, Федор Платонович, не читая ее, сложил вчетверо и, пряча в порыжевший бумажник, заговорил глухим ровным голосом о том, что после ранения и госпиталей долго жил в провинции… Там попал ему как-то в руки том «Докладов» Академии, и в нем работа Истоминой… Она у него когда-то аспиранткой была, на кафедре работала… Очень талантливый математик… Где она сейчас? Что с ней?

Говоря все это, Федор Платонович спрятал бумажник со справкой в карман старенького пиджака, взял со стола, сам того не замечая, большую скрепку и вертел ее в руках, то скручивая, то вновь распрямляя. Наталья Герасимовна, сидя за машинкой, рассказала ему о Вере Истоминой… Да, прекрасный математик. Но судьба ее сложилась крайне несчастливо и горько. В сорок первом году, в самом начале войны, овдовела…