Пантелеймон Романов - Русь. Том II Страница 85

И как только он сел, то вышло, что он сидит с любимой женой, а Ирина в качестве родственницы присутствует при радостной встрече супругов.

Глеб опять встал.

Под предлогом желания дать отдохнуть сестре с дороги Ирина скоро собралась уходить.

— А где же ты живёшь? — спросила её Анна.

Та, покраснев, сказала, что в лазарете, в полуверсте отсюда.

— Бедная… Глеб, ты проводи её, — сказала Анна с тревогой, — уже темно.

И вышло так, что она, как жена, оставалась здесь, а Ирина должна была уходить. И, конечно, момент для объяснения был упущен. Нельзя же было ни с того ни с сего сказать: «Ты уходи ночевать в какое-нибудь другое место, а Ирина останется здесь».

А у хозяйки завтра глаза на лоб полезут, когда она увидит, что у Глеба уже другая женщина.

Глеб, снедаемый всеми этими мыслями, вышел проводить Ирину. Но она почти от порога, не сказав ему ни слова, бросилась бежать. Догонять её было неудобно: соседи подумают, что вышел какой-то скандал. А идти к ней в лазарет, чтобы успокоить, — тоже нельзя было: Анна, оставшись на долгое время одна, могла догадаться об истинном положении дел. Он походил минут десяток около дома и вернулся.

На другой день Ирина пришла сама и всё время спокойно говорила с сестрой; только глаза её горели сухим, беспокойным блеском. А когда Глеб обращался к ней, она отвечала, не взглядывая на него.

Он никак не мог поймать её убегающего взгляда и с отчаянием чувствовал, что она уходит, ускользает от него.

Это было ужасно.

Через три дня Анна уезжала. Она с тревогой оставляла мужа и сестру.

Поезда почему-то перестали доходить до последней станции, и нужно было ехать за тридцать вёрст на следующую станцию. Ходили тревожные слухи, и по ночам в разных местах горизонта розовели зарева дальних пожаров, поселяя беспокойство и тревогу.

Анна ничего не заметила, и Глеб перед самым её отъездом, улучив минуту, даже сказал об этом Ирине, как будто их главной задачей было сохранить от Анны их отношения. Ирина побледнела и странно, почти с испугом, отдёрнула свою руку, когда Глеб хотел взять её.

Глеб понял, какая мысль мелькнула у Ирины при его словах о том, что Анна ничего не заметила. Значит… значит, он делал всё, чтобы она не заметила.

Начать разуверять Ирину в том, что у него ничего не было с женой, у Глеба не хватило духа. Её внезапная бледность, горячечный блеск глаз и жест, с каким она отдёрнула руку, как бы испугавшись одного прикосновения к нему, показали ему полнейшую бесплодность всяких уверений.

Он потерял всё своё спокойствие и безоблачность настроения. Хотел броситься к ней, упрекнуть её в узости взглядов, но в это время Анна в дорожном костюме и в шляпе с вуалью выходила на крыльцо, держа в руке мокрый от слёз платок.

Когда Глеб вёз жену на станцию, у него была мысль сказать ей дорогой всё и скорее вернуться к Ирине, уверить её в своей любви к ней.

Но ему пришлось усадить Анну в вагон, просить её скорее написать письмо ему, даже ещё идти некоторое время рядом с тронувшимся поездом и говорить ей нежные прощальные слова.

Сказать ей обо всём в момент её отъезда было и подавно невозможно: в каком состоянии она поехала бы?

Проводив поезд, Глеб погнал лошадь, так как наступал уже вечер и раньше чем через два с половиной — три часа он не мог доехать до дома.

Он съехал с шоссе на обочину дороги, изрезанную засохшими колеями.

Небо стало алеть, как от восходящей луны, но более светлым розовым тоном. Навстречу ему попадались пролетавшие по шоссе мотоциклетки с солдатами в автомобильных очках, грузовики, военные повозки, наполненные почему-то самыми обыкновенными вещами. На одной, в которой сидел в обвисшей фуражке и вылинявшей гимнастёрке денщик, были наложены туалетное зеркало, люстра, канделябры.

Чем дальше ехал Глеб, тем гуще валили толпы солдат. Стороной дороги, волоча за собой за ремни по земле ружья, как салазки, шли два пьяных солдата.

Они, обнявшись за плечи и размахивая свободными руками, пели. У одного соскочила фуражка, он этого не замечал.

Глеб почувствовал, что случилось что-то страшное.

— Куда едете? Что случилось? — спросил он у одного солдата, ехавшего на повозке, нагруженной такими же странными вещами. На повозке, кроме него, сидело ещё человек пять солдат, очевидно подсевших по дороге, со спущенными через грядку телеги ногами.

Глеб задал этот вопрос и тут же увидел, что все солдаты пьяны.

— Текай!.. кончено дело! — крикнул один из них, цинично выругавшись и захохотав, и они, махая на лошадей руками, погнали их вскачь.

В деревне, от которой осталось десять вёрст до дома, была сумятица. Вся улица была запружена подводами, лошадьми. Всё это стремилось вперёд, и при всякой задержке раздавались крики, брань:

— Чего стали, проезжай! Проезжай, говорят!

— Куда поперёк дороги заворотился! — кричал солдат в надетой козырьком назад фуражке на другого солдата.

А сзади надвигались новые повозки, лошади, автомобили, которые нетерпеливо гудели, и из них высовывались люди, угрожавшие револьверами. Некоторые сворачивали лошадей за деревней через канаву и пускали их вскачь по полю.

Вдруг впереди показались какие-то огни, похожие на огни факелов, и сейчас же раздались крики. Люди, повозки, лошади, — всё бросилось в стороны. Послышался тяжкий грохот железа, и показались скачущие лошади, на которых сидели люди с факелами, а за ними блестели в темноте от света медные части орудий.

— Артиллерия! — крикнул кто-то, — раздавят!

Вслед за этим послышался хряст повозки, крики, и всё смешалось в кучу. Люди, морщась, обегали это место и бежали дальше.

Глеб, предчувствуя несчастье, погнал лошадей. Он тоже переехал канаву. Навстречу ему по шоссе катилась в темноте лавина повозок, орудий, гремевших железом по мелкому щебню шоссе.

Впереди зарево всё расширялось.

— Где горит? — спрашивал он встречных. Те тревожно оглядывались назад и, ничего не ответив, начинали с ожесточением нахлестывать лошадей. Другие, не оглядываясь, отвечали:

— А кто её знает — тут везде горит.

Наконец Глеб ясно понял, что горит село, в котором они проживают.

Глеб погнал лошадь по узкому проулку к лазарету. Подъехав к лазарету, Глеб почувствовал, как у него похолодела спина: лазарет с раскрытыми дверями, с матрацами, брошенными на освещённом пожарном дворе, был пуст…

Глеб повернул измученную лошадь к своей квартире, в ту сторону, где горело. Мимо пожара по площади двигался непрерывный поток, похожий на чёрную реку. Из темноты этого потока выделялись, освещаемые отблеском пожара, смуглые, точно закопчённые лица солдат, лошадиные головы, дышла повозок и закрытые покрышками жерла орудий. Горел двухэтажный дом с водокачкой — деревянным чаном на высоком помосте.

В квартире Глеба тоже были настежь раскрыты окна и двери.

— Где лазарет? Где лазарет? — закричал Глеб голосом, в котором он не узнал себя.

Из дома выскочили два каких-то солдата и скрылись за углом.

— Лазарет час тому назад уехал. Вишь, как наседает, — сказал чей-то спокойный голос из темноты. И Глеб только теперь вновь услышал вдали глухие, точно подземные удары, от которых вздрагивали земля и воздух.

Ирины не было нигде.

Глеб опять каким-то образом очутился около пожара. На площади ярко, как сухая лучина, горел дом, уже весь охваченный пламенем. На втором этаже его видны были стёкла в рамах, отливавшие от блеска огня радужными пляшущими отсветами.

Напротив дома стояла толпа, ярко освещённая пожаром, и жадно, не отрываясь, смотрела на вымётывавшиеся из прогоревшей крыши огненные языки. Стёкла в окнах вдруг растаяли и потекли.

Столбы помоста водокачки горели, и огонь исчезающими и вновь вспыхивающими зайчиками бежал вверх по брёвнам к чану.

Толпа с замиранием сердца ждала, когда брёвна перегорят и огромный чан с водой рухнет на землю.

— Сейчас обвалится, сейчас, накажи господь! — крикнул кто-то. Но в это время крыша горевшего дома, пустив в тёмное небо тучу мелких искр и скрыв пламя в чёрном дыму, рухнула со своими стропилами и остовом обгоревшего слухового окна внутрь, в середину яркого добела пламени.

Из толпы, точно из одной груди, вырвался вздох.

Через минуту в помосте под чаном хрустнуло что-то, и он накренился набок, точно одно из брёвен ушло в землю.

— Отходите, отходите! Водой зальёт! — кричали разные голоса.

Но никто не отходил, все жадно смотрели.

Вдруг одна нога помоста, перегорев, подломилась, и огромный чан поехал к краю помоста.

— От-хо-ди!.. — раздался крик.

В этот момент чан, как опрокинувшийся ушат, в брызгах и потоках воды рухнул на землю, мягко раскололся, точно расселся, затопив всё хлынувшими потоками.

Толпа с визгом и криком бросилась в разные стороны.