Пантелеймон Романов - Русь. Том II Страница 86

Толпа с визгом и криком бросилась в разные стороны.

Глеб тоже стоял с лошадью в толпе и, как загипнотизированный, смотрел на огонь и на чан.

Глеб схватил свою лошадь, распряг её, вскочил и, как безумный, погнал её вперёд по дороге.

А мимо него, отставая и обгоняя всё, двигалась лавина, загорались новые дома местечка.

На огромном фронте в тысячу вёрст длиной начался великий отход русских войск.

Конец четвёртой части

Часть V

I

Безоружные русские армии, лишённые снабжения, сопровождаемые тайным злорадством польского населения, катились на восток, уничтожая всё на своём пути.

— Рады, сволочи! — говорил злобно какой-нибудь проезжавший казак, заметив в щели приоткрытых дверей выглядывающие лица. — Сколько веков, говорят, были без нас и не соскучились. Вот бы на прощанье их ещё прополоскать.

— И так будут долго нашего брата помнить. Вишь, вон, тоже, знать, хорошее полосканье было, — отвечал другой, показывая на два вдребезги расколоченных дома с оторванными дверями и рамами окон, за которыми внутри виднелись опрокинутые буфеты, столы, и под окном валялась кверху колёсами выброшенная детская коляска.

По всем дорогам тянулись вереницы бегущих войск вперемежку с автомобилями, повозками. Над всеми этими потоками стояло неоседающее облако пыли, из которого слышался только грохот подскакивающих орудийных колёс по шоссе и надсадная брань солдат.

А по сторонам дороги, как бы отмечая путь движения бегущих армий, валялись павшие лошади с вздувшимися животами и задранными вверх окоченевшими ногами, облепленные большими зелёными мухами, садившимися на открытые глаза лошадиных трупов.

На каждом шагу попадались брошенные повозки, валявшиеся на боку в канаве, сидящие в стороне от дороги на узлах плачущие женщины и грязные лохматые девушки, за которыми гонялись солдаты, отстав от общего потока. Иногда за одной бросались сразу по несколько человек и ловили её сообща, расставив руки, точно играя в горелки, в то время как она, не зная куда бежать, прижималась спиной к дереву и пронзительно кричала.

Но все шли мимо, и никто не обращал внимания.

В сообщениях ставки говорилось о том, что армия отступает в порядке, что мы успешно отражаем атаки, занимаем города. Но города, которые упоминались в сообщениях, указывали на катастрофически быстрое движение на восток, к границам России.

Гинденбург стремился к полному окружению русских армий, чтобы сокрушающим ударом принудить Россию к сепаратному миру.

Но германская ставка не решилась задаваться такими широкими замыслами и вместо этого предложила Гинденбургу наступать на Седлец, навстречу Макензену.

Это наступление вылилось в шестидневное сражение у Прасныша, которое дало возможность русским армиям более спокойно двигаться на восток.

Всё русское общество было охвачено тревогой. Говорили о полном разгроме галицийских армий и о приближении врага к границам России.

Положение остальных русских армий, на Западном и Северо-Западном фронтах, тоже становилось угрожающим, потому что с отходом галицийских армий обнажался весь их левый фланг, и немцы могли отрезать все находившиеся в Польше русские армии.

Власть, испугавшись плохих дел на фронте, пошла на уступки. Были уволены реакционные министры; общественности и промышленникам было объявлено о предоставлении им возможности участия в спасении отечества.

Либеральная интеллигенция уже определённо заговорила о том, что «заря восходит». Даже объявлен созыв Думы! И теперь можно будет напрячь все силы, чтобы достигнуть победы над врагом. Причём промышленники не удержались спросить, будут ли им даны субсидии для переоборудования заводов.

Только рабочие и их вожди, очевидно, не видели никакой зари, и забастовки, всё учащаясь, вспыхивали одна за другой, захватывая все рабочие районы.

А русские армии всё продолжали и продолжали откатываться на восток.

II

Полк, в котором служил Савушка, молодой друг Черняка, отступал так же, как и другие полки, потеряв больше половины своих людей. Днём шли по песчаной дороге, изнемогая от жары. Люди бегали в канавы и лужи пить, разгоняя руками зацветшую сверху воду.

Перед вечером полк вошёл в лес. По сторонам дороги тянулся орешник, и в низинах пахло свежим лесным духом и веяло вечерней прохладой.

— Вот где вольготно-то!.. Анисимов, запевай, всё веселей отступать будет.

Шедший впереди солдат с кудрявым коком из-под надетой набекрень фуражки, похожий на казака, оглянулся, подмигнул и, вскинув под мышку балалайку, запел высоким гикающим тенором:

Меня били, меня гнали,Ой, да гнали с Дунайца,А народы все сказали:Так и надо подлеца!

— Ух, ух, — подхватили остальные, — так и надо подлеца!

И в звонком лесу далеко раскатывались голоса здоровых солдатских глоток.

За лесом показалась большая, наполовину уцелевшая деревня, с выбеленными халупами, с палисадниками и заборами. Из-за плетней халуп выглядывали — не то с любопытством, не то с испугом — лица русинских баб.

— Соскучились, небось, тут без нас? — крикнул Анисимов и, взяв другой мотив, запел что-то лихое и бойкое.

Остановились на ночёвку.

В разрушенной половине деревни остались почерневшие печные трубы да опалённые пожаром тополя с покрасневшими листьями.

Там стоял народ и солдаты.

В кругу крестьянок и солдат Савушка увидел двух женщин. Одна — седая, другая — молодая, с длинным чёрным вуалем и очень бледным лицом. Их окружали офицеры и старенький священник, очевидно, полковой.

Савушке странно было видеть здесь чёрный вуаль, тонкий профиль лица и приложенный к дрожащим губам белый батистовый платок.

Обе женщины стояли перед разрытой ямой. В яме виднелись доски гроба с приставшей к нему глиной. На краю ямы стоял другой большой дубовый гроб, очевидно, привезённый женщинами.

А на некотором расстоянии от разрытой могилы землекопы из местных стариков-крестьян в запачканных сзади глиной рубашках рыли огромную канаву.

Гроб вытащили, накинув на него петлю из верёвки, и молодая женщина, закрыв руками лицо, сначала громко зарыдала, потом забилась в истерике.

Сосновый гроб, очистив от глины, вложили в дубовый и повезли к деревне.

К канаве подъехали телеги, покрытые рогожами. Унтер-офицер с пышными усами, распоряжаясь, кричал:

— Куда же ты, польская морда, заехал? Сваливать-то как будешь?

Старичок-поляк в войлочной шляпе, не отвечая, стал виновато и торопливо поворачивать воз.

Из-под рогож виднелись торчавшие в разные стороны позеленевшие голые руки, ноги и мёртвые человеческие головы со слипшимися и засохшими волосами.

— Вали прямо, разровнять потом можно будет, а то по одному складывать — до ночи не управишься, — крикнул санитар.

— Ох, и воняют же, будь они неладны, — сказал унтер, зажимая нос и отходя из-под ветра.

Возчики, подпятив задом телегу к самой яме, подхватили колесо и, напрягшись, опрокинули воз. В яму полетели голые тела — кто вниз головой, кто ногами, как будто прыгая в воду при купанье. Один, с оторванной нижней челюстью, встал около стенки ямы на голову. И только руки постепенно расходились и медленно опускались к земле.

— Давай следующую, потом разровняем! — кричал начальнически санитар. — Батюшка, начинайте.

— Ой, мать честная, ладану нет! — сказал, спохватившись, вихрастый солдатик, исполнявший роль дьячка.

— Хороши будут и без ладану, — ответил санитар и крикнул на старичка-поляка, спрыгнувшего в могилу: — Положи этого, безротого-то, что на голове стоит! Что ж он и будет у тебя так торчмя красоваться?!

Священник взял из рук солдата кадило, движением плеч поправил сползшую на один бок старенькую, вытершуюся ризу и, склонив набок голову, начал панихиду.

В деревне, набитой солдатами, повозками, артиллерийскими парками и лошадьми, уже спускалась ночь. Всходила луна. Чернели высокие тополя над белыми халупами и плетнями.

Савушка вышел на крыльцо своей халупы. Напротив, через плетень, в просторном доме были настежь раскрыты окна, и виден был стол, покрытый пустыми бутылками и стаканами. Вокруг него сидели и стояли офицеры без тужурок, с расстёгнутыми воротами рубашек и метали карты.

В одном из офицеров он узнал того, к которому он зимой приезжал в штаб. Савушка почему-то долго, не отрываясь, смотрел на эти пьяные лица.

В нём закипела злоба против этих штабных паразитов, как он их называл. Но тут ему вспомнились слова покойного Черняка о расшатывании устоев и необходимости своевременно перевести сознание и волю масс на другие рельсы.

Савушка подумал: «Как переведёшь сознание и волю этих масс на другие рельсы, когда эти массы, скованные гипнозом, сами идут на убой? И где те люди, которые думают так же, как думал Черняк? А пока станешь дожидаться, самого где-нибудь пристрелят, и будешь валяться с пробитой головой».