Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья Страница 9

— Перетерпится, волк тебя задави. Эт ведь вышло, как у той Насти…

— У какой?

— Да была одна такая девка Настя. Идет она по улице к своему двору и ревет коровой. Рот у нее разорван, зубы выбиты. Отец у ворот и спрашивает: «Кто тебя, дочка, обидел?» — «Да вон, — отвечает, — дядин Ванька, разиня. Ехал посеред улицы и мне прямо в рот оглоблей заехал!»

— Оно почти что так и вышло, — невесело хихикнул Колька и заторопился с оправданием: — Только мне не в рот оглобля-то попала, а в плечо да сзади. Ветерок встречный, дорога мягкая — совсем не слышно коня… Толкнул оглоблей в плечо… Да мне уж к одному.

— Как это — к одному? — насторожился Виктор Иванович, глядя Кольке в лицо и примечая ссадины возле висков, на скулах, на ушах у парня. — Случилось чего-нибудь? Отчего же ты среди недели домой идешь? Что, у отца лошади не нашлось?

Колька не знал, что и отвечать. Веки покраснели, слезы из-под них сами собою выкатились. Видя неловкое замешательство парня, Виктор Иванович пожалел его:

— На ходу-то не холодно было тебе, а в санях прохладно, небось, покажется. И тулупа у меня нет…

— Да не холодно, — успокоил его Колька, — не озябну… Дома, кажись, отогреет меня отец…

Ему немыслимо стыдно было признаться в том, что произошло в гимназии, но в то же время нестерпимо хотелось поделиться своим горем хоть с одной живой душой. Знал он, что Виктора Ивановича уважают в хуторе все, кроме, пожалуй, его отца.

Виктор Иванович терпеливо ждал, пока справится парень с нахлынувшими чувствами. Повздыхал, покривился Колька, глаза рукавом шинели вытер и, словно в холодный омут шагнул, признался:

— Прогнали меня из гимназии…

— Как? — вырвалось у Виктора Ивановича. — За что?

— Да ребята ручку сажей вымазали у классной двери, — давил из себя Колька с трудом, — поп руку испачкал да потом белую ризу рукой-то извозил…

— Ах, волк вас задави, проказники! — засмеялся Виктор Иванович. — А ты-то при чем же тут?

— Поп жаловаться пошел классному наставнику, — повеселел чуток и Колька, — меня дернуло ручки эти самые бумагой протереть…

— На этом деле и попался?

— На этом, — согласился Колька, не вдаваясь в подробности.

— А чего это у тебя по всему лицу отметины, дрался, что ли?

— Нет, не дрался. Наставник это меня… допрашивал…

— Ах, злой-то ведь какой, волк его задави. А ты не сознался?

— Да в чем же сознаваться мне, коли не делал я этого!

— Ну-ну, — неопределенно произнес Виктор Иванович, — теперь, стало быть, с отцом предстоит беседа…

— Предстоит, — вздохнул Колька. — Домой хоть не показывайся.

Виктор Иванович долго молчал, что-то в уме прикидывал, сбросил рукавицы и, свертывая цигарку, ласково спросил:

— А может, нам воротиться, Коля, да похлопотать вместе? Глядишь, дело-то и выправится.

— Нет, нет! Что вы, — испугался Колька. — Ничего теперь уж не выправить.

Он понимал бесполезность этого предприятия, поскольку исключение его из гимназии назревало постепенно и предупреждение было объявлено ему с прошлого года. Отец обо всем уведомлен, а ежели он узнает, что за Кольку Данин хлопотать взялся, тогда и вовсе домой носа не сунешь — прогонит. А сгоряча и покалечить может. Нет, никак нельзя Виктора Ивановича впутывать в это дело, только греха добавится. Одно имя Данина всегда вызывает в Кестере негодование. Даже о том, что подвез он Кольку, не следует говорить отцу.

— Ну, а дознались все-таки, кто шутку-то эту сотворил? — спросил Виктор Иванович после долгого молчания — чуть не полцигарки выкурил, не проронив ни слова.

— Нет.

— Ну вот, а еще сказывают, будто кнут не бог, а правду сыщет. Сам-то знаешь, за кого крест несешь?

— На кнуте далеко не уедешь, — ответил заученно Колька. — Ребят я тех знаю, да только мне от того не легче: наставника классного обозвал я прозвищем на том допросе. А такого он никому не прощает.

Колька вдруг заметил, что говорит с Виктором Ивановичем по-товарищески, будто с равным. И как это вышло у него, уразуметь не мог, но не смутился и с оттенком гордости добавил:

— К чему же еще других-то впутывать, коли мне все равно отвечать. Вот как меня наставник отлупазил в классе, тут и кончилось всякое дознание.

Виктор Иванович швырнул окурок наотмашь и, лениво почесав за ухом, спросил:

— А в хуторе-то есть у тебя дружки?

Вопрос этот поставил Кольку в тупик, потому как сам он о том пока не задумывался, и вдруг обнаружил вокруг себя жутковатую, прохладную пустоту. Раньше, будучи мальчишкой, Колька легче сходился со своими сверстниками. Бывал и у Шлыковых, и у Рословых, и к Даниным порою заглядывал. Потом торговые поездки с Кириллом Дурановым и гимназия исподволь, незаметно отдалили его от знакомых ребят. Не знал он теперь даже того, чем занимаются сверстники, как играют, о чем думают. Выросли все изрядно.

Наскоро перебрав в уме всех знакомых подростков, Колька вздохнул тягостно, оглянулся по сторонам, будто пытаясь найти поддержку.

— Один я, кажись, на всем белом свете…

— Э-э, брат Колька, да ведь один-то и возле каши загинешь, как старые люди приметили. А ты к ровесникам поближе держись. Дело общее либо игра непременно найдутся… Глядишь, и дружки объявятся… В твои годы без друга никак нельзя…

Говоря это, Виктор Иванович пытливо поглядывал на юного спутника. Но Колька уже не слушал его. Увидя с бугра хутор, он воровато повертел головой, насколько позволял затянутый у подбородка башлык, и суетливо выпрыгнул из саней.

— Чего ж ты соскочил-то? — удивился Виктор Иванович, придерживая Воронка. — Я нарочно по логу домой не свернул, чтобы тебя поближе к дому подбросить.

— Спасибо, Виктор Иванович! — трепетным голосом отозвался Колька. — Рядом тут, добегу!

Близкая встреча с отцом страшила незадачливого гимназиста, теперь уже бывшего. В ногах и во всем теле враз почувствовалась неодолимая усталость, а заплечный мешок стал вдруг давить нещадно. Как-то по-старчески, с трудом передвигая ноги, Колька шел под уклон, затравленно поглядывая то вслед ускользающим саням Виктора Ивановича, то на пустынную плотину, одинаково белую с омертвевшим прудом, то на свою усадьбу на пригорке за голыми, печальными тополями, то пробегал взглядом по кривому ряду изб.

Хмурый, затравленный какой-то ехал Макар по дороге в сторону Бродовской. Угнетала его не только дурацкая драка с Гаврюхой. Он и сам себе не мог объяснить, с чего, с какой стати пристрелил Прошечкину собаку, какой бес подтолкнул на столь дикую выходку! Мерзко все это и дурно. К тому же и охота, кажись, не удастся — снег валит хлопьями, кружится и застилает все. Ни единого следа не встретил. Дальше полета саженей не видать ничего, словно под суконной ватолой, тихо-тихо.

Однако чистый воздух, пропитанный запахом свежего снега, и матовая успокоительная белизна вокруг незаметно приободрили Макара. Верст за восемь-десять от хутора встряхнулся он, пристально вокруг огляделся и спустил собак. Авось, на какого зверька наскочат.

И не ошибся. Заслышав остервенелый собачий лай, понял, что на кого-то они набрели. Свернул к березовому колку, где собаки бесновались, и, подскакав к ним, про все невзгоды враз думать перестал — охотничья страсть перешибла все прочее.

Собаки вытоптали в снегу большущий круг, а возле крайней березы лисью нору откопали. Ощетинившись, Дамка тыкалась туда носом, лаяла сердито и скребла передними лапами. Лыска то лаял возле Дамки, то носился по кругу, обнюхивая снег.

Соскочив с коня, Макар оттолкнул собаку и сунул в нору дубинку, но вошла она всего на аршин, может быть, и уперлась. Стал нащупывать Макар поворот под землей. А Дамка рвалась к норе, сердито рычала и даже впивалась в черенок дубинки зубами.

Тогда Макар освободил вход, и собака храбро туда ринулась. Она ушла в нору вся, полностью скрылась в ней. Лыске не пролезть в такую нору, да едва ли бы он и отважился на такое дело. Этот пес хорош на гону.

Макар надеялся выманить, выжить хозяйку из норы и всласть погоняться за рыжей. Но Дамка через какой-то момент вылетела из подземелья, как ошпаренная. Шерсть на груди и на холке у нее выдрана и болтается клочьями. А лиса предпочла остаться в своей пока нерушимой крепости.

Шагах в семи Лыска раскопал другой выход из лисьего жилища и заливистым лаем звал к себе охотника.

— Ах ты, хитрющая кума, — досадливо сетовал Макар, доставая горючую серу и вату. — Не хочется тебе на воле-то погулять… Ну, погоди… погоди дома, поколь околеешь тама.

Запалив вату и серу и опустясь на колени, Макар сунул этот смердящий ком в нору и, увертываясь от ядовитого дыма, несколько раз дунул в жар тлеющей сухой ваты. Дым потянулся кверху, оскверняя девственную чистоту воздуха, но, прижимаемый разлапистыми хлопьями снега, высоко подняться он не мог, а кучерявился безобразными желто-синими клубками возле норы.