Александр Бушковский - Радуйся! Рассказ

Александр Бушковский. Радуйся! Рассказ

Утро было хмурым, даже мрачным. Солнце еще не вынырнуло из озерного свинца, и ветер тоненько свистел за окошком в ветках рябины. Проснувшись, Фома услышал голос ветра, скуксился, наморщил лоб и снова смежил веки. Коли уж дует, как в медный манок, то и на озере волны с белышами. На лодочке выйти страшно. Октябрь, вода тяжелая. Хозяин воды не шутит осенью. Выгребешь из пролива между островками на открытую воду, а он толкнет серой волной в дощатый борт и развернет лодку обратно к берегу. Не послушаешь, заупрямишься, он ударит черной. Матовой и тяжкой, глубинной волной. Так ударит, что ребра у лодки затрещат, едва весла из рук не вырвет, да еще остудит, обдаст ледяными брызгами. А уж коли и тут заартачишься, хоть и в нужде, — пощады не жди. Раскроется под тобой кипящая пропасть, поднимется над тобой белый от пены вал, и схлопнутся вал с пропастью, могут и щепок не отдать. Видал Фома и такое. Озеро у нас — дна местами не нащупать и берегов кое-где не видать.

Надо, однако, вставать. Господи, помилуй… Фома перекрестился кулаком, сел и свесил с печи худые ноги. Пошевелил пальцами. Поднывают. Он вздохнул, зевнул и слез на пол. Половицы скрипнули, на столе вздрогнули глиняные свистульки, птички и козюли, которых он вчера слепил и обжег на поду. Раскрасить бы их сегодня…

Зажег свет. Между глиняными фигурками вяло ползла небольшая муха. Засыпает, что ли, подумал Фома и подставил ей палец. Муха забралась на палец, и Фома поднес ее к глазам. Интересно она устроена! Может, слепить ее тоже? Смешно будет, весело. Голову с огромными глазами сочинить нетрудно, брюшко тоже, а вот крылышки и лапки… Лапки тоненькие и мохнатые, так тонко глину не раскатаешь. И крылышки — как чешуйки хариуса, тускло прозрачны. Нет у Фомы такой краски. Подумать надо… Все же как так получается, что стόит только похолодать за окном, муха засыпает, словно умирает, и валяется в пыли на подоконнике, похожая на мусор, на пепел папиросы? А печь протопишь, она тут же сидит и умывается, лапками пыль с головы стирает так, что едва ее, голову эту, не откручивает. Луч же солнечный через стекло совсем ее оживляет, и она может умчаться по теплому воздуху, стартовав с места без прыжка, без разбега. «Откуда жизнь берется, ее эта сила?» — недоумевал Фома.

Скинув муху с пальца на подоконник, он глянул в окно на большую воду. Солнца все еще не было, только восток посветлел. Бледная, словно долитый чай, кромка неба над темной водой и бегут по воде белыши, подгоняемые ветром. Эх, надо все же выйти на лодке, сети проверить, не то ведь рыба зальется, да как? Ладно, погодим — попробуем…

Фома глотнул водички из ковша. Умыл лицо и стал одеваться. Заправил тельняшку в ватники, затянул на поясе ремешок с ножнами. «Нож в пути всегда товарищ», — улыбается друг Ерема. Кряхтя, быстро намотал портянки и надел кирзовые прохоря. Накинул фуфайку и шлепнул картуз на затылок. Из хлебницы вынул горбуху, сунул в карман. Вышел в сени, пристукивая каблуками, чтоб нога улеглась в сапоге.

У порога, танцуя рыжим тельцем, улыбалась и поскуливала Марта, остроухая лаечка. Подобрал ее Фома пару лет назад на улице, маленькую совсем. Неизвестно, откуда она взялась на дороге, как с луны свалилась. Хозяев на ночь глядя не видать было, мамки ее тоже, вот и сунул за пазуху. Март стоял морозный. Теперь вон какая красотка выросла!

Фома открыл чулан, пошарил в сумраке, оторвал луковицу от связки. Потом снял камень с крышки горшка и двумя пальцами достал оттуда оплывший кусочек сала. Вытащил нож и легко отрезал на весу шкурку. С ладони отдал Марте. Она аккуратно цапнула ее, проглотила и лизнула руку Фомы. Тот вытер лезвие рукавом, сунул нож в ножны, а сало завернул в обрывок газеты и убрал в карман фуфайки.

Отворил дверь на улицу и вдохнул холод. «Кен мида дувмайч…» — зашептал он старый карельский заговор от сглаза и добавил вполголоса: «Господи, помилуй!» Вышел из дому, подперев двери метелкой.

Марта легонько бежала впереди. До берега всего шагов пятнадцать. Собака нырнула в сухую траву, она знала тропочку, по которой Фома ходил вдоль берега к лодке. И даже не тявкнула, когда за поворотом тропы возникла темная фигура человека. Ерема на корточках сидел на камушке. Увидев Фому, он со вздохом поднялся во весь длинный рост, сошел с камня и пожал его руку:

— Ну чё? Сможем выйти? Ветрюга какой…

— Может, стихнет…

— Может, и стихнет, — согласился Ерема, прижал собаку к ноге и помял огромной ладонью ее шерсть. Она не сопротивлялась. — Стихнет, Маруся?

Марта вильнула хвостом. Ерема закинул ружье на плечо и широко зашагал вслед за Фомой.

Волны гудели вдоль берега. Шагов из-за ветра не было слышно. Сразу за околицей прошли мимо пепелища. Раньше тут стояла часовня, старая, лет двести ей было. Несколько годочков тому какие-то туристы спьяну сожгли ее, а сами сбежали. До сих пор тоненько гарью тянет, сырой и холодной. Двести лет назад люди строили, что-то себе при этом думали, а вышло во как. Не басурмане, не на войне, а собственные правнуки да в мирное время… И никто теперь не торопится часовенку отстроить. Денег надо, лесу купить надо и руки надо приложить, а кому нынче требуется объект культа? Священника в деревне нет, да и в округе ближайшей тоже. Даже стариков теперь не отпевают, хоронят сами, со «Святым Боже», и весь обряд. Привыкли так. У Фомы отец с матерью крестьяне были колхозные, в церковь не ходили и детей не заставляли. Икон в доме не держали. Однажды только мамина бабушка Марфа показала малому Фоме Богородицу, достала из комода завернутую в платок деревянную картину. Подивился он тогда на смуглое лицо с красивыми бровями, и глаза запомнились, карие и живые. А бабушка коротко прошептала молитву, поцеловала руку деве Марии и спрятала икону обратно в тряпки. «Будешь ее любить, и она тебя полюбит!» — пообещала она, а потом заставила Фому выучить молитву наизусть. Фома быстро выучил, да и чего там, всего несколько слов.

Вообще-то в древних богах Фома плохо разбирался. Читал как-то, но давно и все о разных. Про Иисуса — Евангелие на газетной бумаге, про Иегову — журналы в глянец, потом на фронте брошюры из политотдела про Аллаха, про Кришну с Буддой — толстые талмуды с картинками и тысячами имен. Библию вообще читать оказалось не интересно. Там только в начале про бога и про змея, а потом все запутано. Откуда у Каина жена взялась, если кроме него на свете только родители и были, Адам с Евой? Откуда у его сына жена взялась? Не понятно. А дальше только кто кого родил, кто сколько прожил и торговлей нажил. Да еще кто, кому и как отомстил с божьей помощью. Махнул Фома рукой, вот и все…

Начался погост. Ветхие кресты, темные камни, столбики с табличками.

— Зайдем к Португальцу? — спросил Ерема, когда шли кладбищем.

— Португальцу надо налить, — ответил Фома, — а я не взял.

— Есть у меня. — Ерема звякнул в кармане ногтем по стеклу.

Фома свернул с тропы на погост. В полумраке, касаясь ладонями оградок, нашли знакомый камень на холмике.

— Здорово, Сан Саныч! — прошептал Фома, а Ерема нашарил граненый стакан в траве, вытер его рукавом и поставил на камень.

— Хорошие люди пришли, — тихо сказал Ерема, достал из-за пазухи бутыль с винной пробкой и налил полный, «по марусин поясок», стакан. — Хорошими нас считал. Стае своей говорил, помнишь: «О! хор-рошие люди пришли!» А их всех португальцами обзывал.

— Ага, — кивнул Фома и развернул газету с салом. — Еще бы, стая-то у него была — одни бичи да ворюги. Навоз раскидать, дровишки расколоть, сети чужие похожнуть. Артель!

— Царствие небесное! — добавил Ерема и длинно глотнул из горлышка мутного самогону. — Многое мог за водку Сан Саныч. И рыбак был везучий.

Даже не поморщился. Фома протянул ему хлеб с салом и принял бутыль, глотнул. Самогон был теплый и пахучий.

— Сан Саныч, поговори там с Хозяином, ты же накоротке. Пусть Юмала рыбки даст бродягам. На обратной дороге допьем, Еремей-брат.

Фома сунул бутыль под столик рядом с камнем. Ерема махнул рукой. Пошли дальше. Обогнули мыс, и теперь полоса рассвета осталась за спиной.

За кладбищем начиналось брошенное поле. Летом тут росли остатки овса, и в августе большой медведь приходил его брать…

…В августе Ерема собрал тухлой рыбы в мешок и подвесил его на ветке сосны с края поля. Сам три дня не курил, не ел мяса, только чай пил с хлебом. Месяц вина не нюхал. Сел на лабаз. Лабаз был сколочен еще в прошлом году из сосенок в руку толщиной…

Ерема сидел в нем тихо, не шевелясь, целый день. У него была двустволка с двумя пулями и еще три патрона в кармане фуфайки. Ружье стояло между ног, а он смотрел сквозь пропиленный в стене квадратик на мешок с тухлятиной. Солнце садилось сзади, над полем, и мешок был виден хорошо.

Почти стемнело. Ерема знал, что он большой, этот медведь, но заробел, когда увидел, какой. Зверь, как лесной человек, из-за дерева вышел неслышно, уже на задних лапах, и достал мешок. А ведь Ерема, когда вешал, с земли достать не мог. Но думать было некогда, Ерема прицелился и выстрелил. Медведь даже не дернулся, хотя Ерема попал. Он застыл, повернул голову на гром и прыгнул в лес на четыре лапы. Ерема не шевелился и слушал. Ничего… Тишина… Потом совсем рядом услышал вздох старика, слабый кашель. Больно ему, подумал Ерема мучительно. Снова тишина, и еще один выдох. С хрипом, с тоской. Ерема подождал, сколько мог, и заговорил, чтоб медведю было слышно: