Александр Бушковский - Радуйся! Рассказ Страница 2

— Не-е, я не пойду вниз, не жди. Засыпай, дружище. Прости меня.

Медведь не ответил. Папирос не было. Пришлось ждать до утра. Хорошо, есть привычка сидеть. Ерема думал о том, есть ли у медведя семья, жалко ли ему оставлять ее, покидать лес, свой дом, страшно ли света больше не увидеть? Потом отогнал эти мысли, стал оселком тихо править нож. Когда совсем рассвело, Ерема слез с лабаза и осторожно шагнул на хвою. Лес рядом был редкий, медведь лежал на боку недалеко, вытянув шею, и с него взлетел ворон. Все равно, мерзко умирать…

— Зато мясо, всю зиму будем есть, — сказал Ерема в спину Фоме. — Да, Маруся?

— А то, — ответил Фома.

— Ты чё, Маруся, что ли? А голову его я, и правда, еле донес в мешке до дому. Давай покурим. Ветер сильный, ждать надо.

— Кури, я потерплю пока.

Остановились. Ерема закурил. До лодки оставалось совсем немного. Над лесом показался край солнца. Фома поправил на голове кепку.

— Алла-а-у акбар! — пропел он и усмехнулся. — Я с одним киргизом скорешился, пока лежал в госпитале, Мелис его звали. Отчаянный парень был.

— Был?

— Так двадцать лет прошло. Может, и сейчас живет в своей Киргизии. Один пятерым узбекам не сдавался. Хотели его сломать, а он им: «Я, — говорит, — батыр и сын батыра, а вы — шакалы, если стаей нападаете». Пришлось нам с Андрюхой батыра выручать, иначе стыдно было бы. До ножичков дело дошло, только тогда и отстали. Но киргиз этот бесстрашный был и сильно в Аллаха своего верил. Солнце, говорил мне, это глаз Аллаха, и Он не должен видеть наши головы без шапок. Никогда тюбетейку днем не снимал. Потом мне ее подарил. Пять раз в день молился, по-настоящему. Не пил, не курил, на медсестер не смотрел… Работал, как все… Воевал… Меня в гости звал, на Иссык-Куль.

— Ездил?

— Не. Мне и тут дел хватает… Говорил, если хорошо попросить, Аллах поможет. Мне ведь помог от узбеков отбиться, вас на помощь послал. И вам поможет. Буду, говорил, молиться, чтоб меня послал вам на помощь.

— Послал?

— Пока нет.

— Пусть бы лучше Аллах ветра поубавил.

— Вот и я о том же.

Ерема докурил и пошли дальше. Марта снова семенила впереди, пропадая за кустами и в сухой траве.

— Есть собаки умнее людей, — в такт шагам заговорил Ерема. Внутри у обоих тепло шевелился самогон…

— О, ветер меняется, чуешь? От берега поворачивает. — Фома приостановился и послушал верхушки деревьев.

— Ага.… Вот была у меня на поселке Маня. Сучка такая, маленькая, похожа на спаниельку. Не чистокровная, конечно, ее мамка к нам в поселок попала уже пузатая, вольные откуда-то привезли. Я тогда на поселке фермой командовал, почти весь предпоследний срок. Она там у меня прижилась, с братом своим, Злодеем. Злодей ее родной брат был, а совсем не похож. Злой, в руки не давался, и жадный. Худой, мосластый и глупый какой-то. Зэки его приманили, поймали и съели. Я потом нашел этого Гену — подельник его сдал, татарин, — и так избил, что даже пожалел. Но всему поселку объявил, кто Маню съест — убью. Ну ладно, не об этом. Маня была умная, всегда чистая.

— Причем тут?.. — спросил для разговора Фома и полез в карман за папиросами.

— Сам знаешь. Грязной брезгуешь, а чистую гладишь. — Ерема протянул ему два пальца ножницами, и Фома вставил между ними папиросу. Чиркнули спичку.

— Вот сидит она у меня на руках в кондейке, молча, и вдруг начинает рычать. Мент еще за двести метров, идет проверять на мягких лапах, а она тихо так, не лает, а из живота гудит, напрягается, и глаза злые. Всё, мы с пацанами сворачиваемся. Мент заходит, а у нас все тики-так. Чай пьем, а она на него гавкает… Телят мне пасла. Если какой по молодости начинал тупить, она его за ноги покусывала — и обратно в стадо… Эх, телятушки! Мне за одну зиму пятьдесят три штуки пришлось зарезать. Перестройка была какая-то у ментов. Один молодой помначкара[1] все хотел меня поймать на воровстве или другом каком нарушении, появлялся из-за угла, вынюхивал, проверял. Раз пришел на ферму, а я в телятнике, кормлю их. Он подходит со спины и говорит тихо: «Завтра нужна будет телятинка». Я устал уже от него, психанул, говорю: «Зачем же завтра ждать? Можете сейчас забрать, гражданин начальник!» Беру ближайшего телка, из сапога нож достаю, чик его по яремной вене, и менту к ногам швыряю. Аж сапоги кровью забрызгал. Тот весь побелел с непривычки, ушел на макаронинах своих. Мне назавтра пятнадцать суток изолятора объявили.

— Еще бы…

— Так Маня вырыла подкоп под забором, к моему окну в изоляторе пришла и сидит. Ждет. Я зекам стук-стук, мол, заберите собаку, пока менты ее не забрали. Весь поселок к забору собрался, кричат: «Маня! Маня!» Она ноль эмоций. Вышли караульные ее отогнать, она от них удрала и опять под окном сидит. Что делать, надо как-то мне ее кормить. У меня в камере стекло за решеткой треснуто, я его потихоньку разобрал, руку просунул, а она передними лапами на стенку встала, тянется и руку мне лижет…

Ерема усмехнулся:

— Пришлось галерным мне двойную пайку носить. Я полбуханки брал, мякиш вынимал, делал плошку и баланду туда наливал. В окно высовывал и Мане давал. Она на задние лапы, и аккуратненько зубами брала, не разливала. Так и сидели пятнадцать суток.

— А сам-то что ел?

— Да то же самое.

— Интересно, за что это тебе двойную пайку носили?

— А мне приходилось загодя разные вопросы решать. Галерные тоже люди, свежего мяса хотят. Молока. Творогу. Это ерунда, ко мне раз бабка одна из деревни пришла и говорит: «Выручай, Еремеюшка, беда! Корова не отелилась, молока нет. Как зиму зимовать будем с внуками, не знаю! Горе». Что делать, жалко бабку. Я думал-думал и взял ее корову, а ей свою дал, с фермы, похожую. Менты потом удивлялись, чего, говорят, Еремей, все твои коровы с пастбища домой идут, а одна в деревню норовит. Я им говорю, хрен ее знает, что у коровы в голове. Но переучил ее быстро…

— Как это? — Фома погасил окурок.

Ерема поднял узловатый кулак:

— Китайцы пишут, из восемнадцати способов убеждения самый короткий — боль. У меня все коровы свое место в строю знали и новую взамен старой поставили… Или продавщица из лавки придет и жалуется, что зек один, цыган, набрал товару в долг и забывает отдать второй месяц. Недостача у нее. А тетка она хорошая, нужная. Всем полезная. Я ему спокойно так говорю: «Отдай». Не кричу, зубами не клацаю. Но он понимает, что со мной кусаться не с руки. Отдает.

— А с собакой чего?

— Нормально все. Я освободился, с собой ее забрал. Справку еще делал в ветлечебнице, чтобы ее можно было везти. Она потом у моей тетки на Белом море долго жила. Ты думал, урки съели? Не-е, не рискнули… Что такое, Марта?

Тихо скуля, собака выскочила из прибрежного ивняка. Накат качал кусты с жухлыми листьями. Фома отодвинул рукой ветки и глянул на белыши.

— Похоже, на наших сетях кто-то висит! — Он удивленно оглянулся на Ерему, и кровь прихлынула к голове, а в ушах тонюсенько зазвенело.

— Сколько? — Ерема быстро шагнул к Фоме и взглянул в просвет. — Один! Сука, думает, ветер сильный и время раннее. Сам будешь стрелять?

Фома промолчал, хотя от ярости его лихорадило. Ерема скинул с плеча ружье и перехватил цевье левой ладонью. Правой уперся в нос лодки:

— Тогда давай на весла! Ветер от берега, авось, подскочим на выстрел. Только б не сразу заметил!

— Он мотора ждет, слушает! — наконец сообразил Фома и прыгнул за весла. Марта тихонько заскулила.

— Давай! — позвал он ее. — А то завоешь — выдашь.

Собака легко скакнула на корму, Ерема оттолкнулся, стоя выше колена в воде, и лодка медленно вышла из прогалины в кустах. Фома развернул носом к чужой лодке и во всю спину налег на весла, аж жилы застонали. Накат поднимал лодку так, что на вершине волны весла скребли по воде, едва царапая. Брызги летели дождем.

— Когда скажу, не дергай. Дай прицелиться, — отрывисто и тихо командовал с носа Ерема. — Стрельну, если мотор заведет. Чуть левым!

Фоме от напряжения сводило спину, но он не сбавлял усилий и глядел на Марту. Та сидела не шевелясь — ждала выстрела. «Гад! — думал о воре Фома, — последнего хочет лишить!» Когда сил уже почти не осталось и дыхание кончилось, он зашептал молитву, а Ерема закашлялся:

— Все, теперь не уйдет — на выстреле, сука! И не видит ни хера! Еще левым, брат… Эй, дружок! — неожиданно крикнул он басом.

Руки сами гребли у Фомы.

— Ставь бортом! — велел Ерема.

Фома затабанил правым. Лодку повернуло, и он разглядел вора. Огромный мужичина в плаще из брезента бросил сети и стоял, опустив руки. Седые волосы не скрывали красную от ветра плешь. Сивые усы от страха повисли. Не отрываясь, изумлено глядел он на Ерему, шевелил губами, но сказать ничего не мог, да и нечего ему было сказать. Лодку его качало и несло ветром от берега. Фома в несколько нервных гребков встал к ней бортом. Дерево глухо затерлось о дерево.