Евгений Евтушенко - Фуку

Фуку. Поэма

Сбивая наивность с меня,                                               малыша,мне сыпали ум с тараканами                                                   в щи,мне мудрость нашёптывали,                                                  шурша,вшитые             в швы рубашки                                          вши.Но бедность — не ум,                                    и деньги — не ум,и всё-таки я понемножечкувзрослел неумело,взрослел наобум,когда меня били под ложечку.Я ботал по фене,                               шпана из шпаны,слюнявил чинарик подобранный.Кишками я выучил голод войныи вызубрил родину рёбрами.Мне не дали славу —                                  я сам её взял,но, почестей ей не оказывая,набил свою душу людьми,                                            как вокзалво время эвакуации.В душе моей больше чем семьдесят стран,все концлагеря,                           монументы,и гордость за нашу эпоху,                                             и срам,и шулеры,                 и президенты.Глотая эпоху и ею давясь,но так, что ни разу не вырвало,я знаю не меньше, чем пыль или грязь,и больше всех воронов мира.И я возгордился,                              чрезмерно игрив.Зазнался я так несусветно,как будто бы вытатуирован грифна мне:              «Совершенно секретно».Напрасно я нос задирал к потолку,с приятцей отдавшись мыслишкам,что скоро прикончат меня —                                                потому,что знаю я многое слишком.В Гонконге я сам нарывался на нож,я лез во Вьетнаме под пули.Погибнуть мне было давно невтерпёж,да что-то со смертью тянули.И я пребывалунизительно живпод разными пулями-дурами.Мурыжили,                 съесть по кусочкам решив,а вот убивать и не думали.Постыдно целёхонек,                                     шрамами битвне очень-то я изукрашен.Наверно, не зря ещё я не убит —не слишком я мудростью страшен.И горькая мысль у меня отнялаостатки зазнайства былого —отстали поступки мои от ума,отстало от опыта слово.Как таинство жизни за хвост ни хватай —выскальзывает из ладоней.Чем больше мы знаем поверхностных тайн,тем главная тайна бездонней.Мы столькое сами на дне погребли.Познания бездна проклятаятакие засасывала корабли,такие державы проглатывала!И я растерялся на шаре земномот явной нехватки таланта,себя ощущая, как будто бы гном,раздавленный ношей Атланта.Наверное, так растерялся Колумбс командой отпетой, трактирной,по крови под парусом двигаясь в глубьнасмешливой тайны всемирной…

A у меня не было никакой команды.

Я был единственный русский на всей территории Санто-Доминго, когда стоял у конвейера в аэропорту и ждал свой чемодан. Наконец он появился. Он выглядел, как индеец после пытки конкистадоров. Бока были искромсаны, внутренности вываливались наружу.

— Повреждение при погрузке… — отводя от меня глаза, мрачновато процедил представитель авиакомпании «Доминикана».

Затем мой многострадальный кожаный товарищ попал в руки таможенников. Чьими же были предыдущие руки? За спинами таможенников, копавшихся в моих рубашках и носках, величественно покачивался начинавшийся чуть ли не от подбородка живот начальника аэропортовской полиции, созерцавшего этот в прямом смысле трогательный процесс. Начальник полиции представил бы подлинную находку для золотолюбивого Колумба — золотой «Ролекс» на левой руке, золотой именной браслет на правой, золотые перстни с разнообразными драгоценными и полудрагоценными камнями чуть ли не на каждом пальце, золотой медальон с мадонной на мохнатой груди, золотой брелок для ключей от машины, сделанный в виде миниатюрной статуи Свободы. Лицо начальника полиции лоснилось так, как будто заодно с чёрными жёсткими волосами было смазано бриолином. Начальник полиции не опустился до интереса к шмоткам, но взял мою книгу стихов по-испански и перелистывал её избирательно и напряжённо.

— Книга была издана в Мадриде ещё при генералиссимусе Франко, — успокоил я его. — Взгляните на дату.

Он слегка вздрогнул оттого, что я неожиданно заговорил по-испански, и между нами образовалась некая соединительная нить. Он осторожно выбирал, что сказать, и наконец выбрал самое простое и общедоступное:

— Работа есть работа…

Я вспомнил припев из песни Окуджавы и невольно улыбнулся. Улыбнулся, правда, сдержанно, и начальник полиции, очевидно, не ожидавший, что я могу улыбаться. Ещё одна соединительная нить.

Затем в его толстых, но ловких пальцах очутилась видеокассета.

— Это мой собственный фильм, — пояснил я.

— В каком смысле собственный? — уточняюще спросил он.

— Я его поставил как режиссёр… — ответил я, отнюдь не посягая на священные права Совэкспортфильма.

— Название? — трудно вдумываясь в ситуацию, засопел начальник полиции.

— «Детский сад».

— У вас тоже есть детские сады? — недоверчиво спросил начальник полиции.

— Недостаточно, но есть, — ответил я, стараясь быть объективным.

— А в какой системе записан фильм? — деловито поинтересовался он.

— «ВХС», — ответил я. Ещё одна соединительная нить.

— А у меня только «Бетамакс», — почти пожаловался начальник полиции. — Всё усложняют жизнь, всё усложняют. — И со вздохом добавил, как бы прося извинения: — Кассету придётся отдать в наше управление для просмотра. Послезавтра мы её вам вернём, если… — он замялся, — если там нет ничего такого…

— Это единственная авторская копия. Она стоит миллион долларов, — решил я бить золотом по золоту. — Я не сомневаюсь в вашей личной честности, но эту кассету может переписать или ваш заместитель, или заместитель вашего заместителя, и фильм пойдёт гулять по свету. Вы же лучше меня знаете, какая сейчас видеоконтрабанда. Дело может кончиться международным судом.

Миллион и международный суд произвели впечатление на начальника полиции, и он запыхтел, потряхивая кассету в простонародной узловатой руке с аристократическим ногтем на мизинце.

Думал ли я когда-нибудь, что моё голодное детство сорок первого года будет покачиваться на взвешивающей его полицейской ладони? По этой ладони брёл я сам, восьмилетний, потерявший свой поезд, на этой ладони сапоги спекулянтов с железными подковками растаптывали мою жалобно вскрикивающую скрипку лишь за то, что я не украл, а просто взял с прилавка обёрнутую в капустные листы дымящуюся картошку, по этой ладони навстречу новобранцам с прощально обнимающими их невестами в белых накидках шли сибирские вдовы в чёрном, держа в руках трепыхающиеся похоронки…

Но для начальника полиции фильм на его ладони не был моей, неизвестной ему жизнью, а лишь личной, хорошо известной ему опасностью, когда за недостаточную бдительность из-под него могут выдернуть тот стул, на котором он сидит. Вот что такое судьба искусства на полицейской ладони…

— А тут нет ничего против правительства Санто-Доминго? — неловко пробурчал начальник полиции.

— Слово чести — ничего, — чистосердечно сказал я. — Могу дать расписку.

— Ну, это лишнее, — торопливо сказал начальник полиции, возвращая мне моё детство.

И я вышел на улицы Санто-Доминго, прижимая к груди сорок первый год.

И я вышел на улицы Санто-Доминго,прижимая к груди сорок первый год,и такая воскресла во мне пацанинка,словно вынырнет финка, упёршись в живот.

Я был снова тот шкет, что удрал от погони,тот, которого взять нелегко на испуг,тот, что выскользнул из полицейской ладони,почему — неизвестно — разжавшейся вдруг.

И я вышел на улицы Санто-Доминго,прижимая к груди сорок первый год,а позёмка сибирская по-сатанинскиволочилась за мной, забегала вперёд.

И за мной волочились такие печали,словно вдоль этих пальм транссибирский состав,и о валенок валенком бабы стучали,у Колумбовой статуи в очередь встав.

И за мной сквозь магнолийные авениды,словно стольких страданий народных послы,вдовы, сироты, раненые, инвалидыснег нетающий русский на лицах несли.

На прилавках омары клешнями ворочали,ананасы лежали горой в холодке,и не мог я осмыслить, что не было очереди,что никто номеров не писал на руке.

Но сквозь всё, что казалось экзотикой, роскошьюи просилось на плёнку цветную, мольберт,проступали, как призраки, лица заросшиес жалкой полуиндеинкой смазанных черт.

Гной сочился из глаз под сомбреро соломенными.Налетели, хоть медной монеты моля,крючковатые пальцы с ногтями обломанными,словно птицы хичкоковские, на меня.

Я был белой вороной. Я был иностранец,и меня раздирали они на куски.Мне почистить ботинки все дети старались,и все шлюхи тащили меня под кусты.

И, как будто бы сгусток вселенских потёмок,возле входа в сверкавший гостиничный холл,гаитянский, сбежавший сюда негритёнокмне пытался всучить свой наивнейший холст.

Как, наверное, было ему одиноко,самоучке неполных шестнадцати лет,если он убежал из страны Бэби Докав ту страну, где художника сытого нет.

До чего довести человечество надо,до каких пропастей, сумасшедших палат,если люди сбегают с надеждой из ада,попадая в другой безнадежнейший ад!

Здесь агрессия бедности в каждом кварталеокружала меня от угла до угла.За рукав меня дёргали, рвали, хватали,и погоня вконец извела, загнала.

И под всхлипы сибирских далёких гармоней,и под «Славное море, священный Байкал»убегал я от слова проклятого «моней»[1],и от братьев по голоду я убегал.

Столько лет меня очередь лишь и кормилачёрным хлебом с полынью — почти с беленой,а теперь по пятам — все голодные мирав обезумевшей очереди за мной.

Эти люди не знали, дыша раскалённо,что я сам — из голодного ребятья,что войной меня стукнуло и раскололотак, что надвое — детство и надвое — я.

Я в трущобы входил. Две креольских наядыбыли телохранительницами со мной.Парики из Тайваня, зады и нарядывызывали восторг босяков у пивной.

Здесь агрессия бедности сразу исчезла —лишь дралась детвора, шоколадно гола,и калека в лохмотьях поднёс мне «жервесу»[2],мне поверив, что я не чумной, — из горла.

Здесь охотно снимались, в лачуги не прячась,и в карманы не лезли, и нож не грозил.Я был гость, а со мной «дос буэнас мучачас»[3],и никто у меня ничего не просил.

Мамы были строги, несмотря на субботу,поднимали детишек, игравших в пыли,и внушали со вздохом: «Пора на работу…»,и детишки опять попрошайничать шли.

А на жалком заборе, сиявшем победно,как реклама портняжной, где смокинги шьют,хорохорился драный плакат: «Всё для бедных!» —и на нём толстомордый предвыборный шут.

Я спросил у одной из наяд: «Что за рыло?»,а она усмехнулась мне, как чудаку,губы пальцем, прилипшим к помаде, прикрылаи шепнула мне странное слово: «Фуку!»

Я спросил осторожно: «Фуку — это имя?»,а она, убедившись, что я — обормот,хохоча, заиграла боками тугимии лукаво ответила: «Наоборот!»

И все нищие разом, зубами из сталии беззубыми ртами грозя чужаку,повернулись к плакату и захохотали,повторяя, как дуя на свечку: «Фуку!»

И поёжился шут на плакате — из шайкипрочих рыл, обещающих всем чудеса,рыл, которые словно с ножом попрошайкиу голодных вытягивают голоса.

Эти рыла, размноженные всезаборно,ордена из народного голода льют,из народного голода делают бомбы,из народного голода смокинги шьют.

Не могу созерцать нищету умилённо.Что мне сделать, чтоб тело моё или духразломать, как спасительный хлеб, на мильоныкрох, кусманов, горбушек, ломтей и краюх?

И в соборе готическом Санто-Домингодве сестры — две наяды креольских ночей,оробев неожиданно, с тайной заминкойу мадонны поставили десять свечей.

Пояснила одна из печальных двойняшекс каплей воска, светящейся на рукаве:«За умерших сестрёнок и братиков наших.Десять умерло. Выжили только мы две…»

И не грянул с небес ожидаемый голос,лишь блеснула слеза на креольской скуле,и прижался мой детский, российский мой голодк необъятному голоду на земле…

— Только вы нас можете выручить, только вы… — ещё раз повторил мужчина с честными голубыми глазами, в ковбойке с протёртинками на воротнике, с брезентовым, не слишком полным, выцветшим рюкзаком за плечами.