Евгений Евтушенко - Фуку Страница 3

— У Колумба опять грязные ногти! Что мне делать с этим ирландцем? Мы же сейчас будем переходить на укрупнение его рук! Где гримёр?! — по-итальянски заверещал голый до пояса кактусоногий человечек в драных шортах, с носом, густо намазанным кремом от загара.

— А может быть, грязные ногти — это мужественней? — задумался вслух кинорежиссёр с красным, как обожжённая глина, лицом и таким же белым от крема носом, что тоже делало его похожим на кокаиниста.

Но съёмка уже началась, несмотря на творческие разногласия.

Лениво покачивались банановые пальмы. Они были настоящие, но казались искусственными на фоне декорационных индейских хижин без задних стен.

На циновке восседал Христофор Колумб — ирландский актёр, страдающий от нестерпимо жмущих ботфортов, ибо свои, родные были в спешке забыты в Испании на съёмках отплытия «Санта-Марии». Сидящий рядом с Колумбом индейский касик Каонабо — японский актёр — с мужеством истинного самурая молчаливо терпел на своей подшоколаденной гримёром шее ожерелье из акульих зубов. Колумб величественно протянул касику нитку со стеклянными бусами, весело подмигнув своим соратникам — задёшево нанятым в Риме американским актёрам, зарабатывающим на спагетти-вестернах. Касик благоговейно прижал дар к мускулистой груди каратиста и с достоинством передал Колумбу отдарок — золотую маску из латуни. Массовка, набранная на набережной Санто-Доминго из десятидолларовых проституток, изображающих девственных аборигенок, а также из сутенёров и люмпенов, зверски размалёванных под кровожадных воинов, затрясла соломенными юбочками, копьями и пёстрыми фанерными щитами. Руки заколотили по боевым барабанам под уже записанную заранее музыку, звучащую из грюндиковских усилителей.

— Раскрываюсь… Фрукты! — прорычал камермен.

Кактусоногий человечек толкнул в спину одну из аборигенок, и она поплыла к Колумбу, профессионально виляя задом и покачивая на голове блюдо с тропическими фруктами из папье-маше, хотя натуральных фруктов кругом было хоть завались.

— Стоп! — сказал режиссёр погребально. — Откуда взялась эта старуха?

И все вдруг увидели неизвестно как попавшую внутрь массовки сгорбленную, крошечную индианку в лохмотьях. Старуха блаженно раскачивалась в такт музыке, отхлёбывая ром из полупустой бутылки, сжатой морщинистыми иссохшими ручонками ребёнка, состарившегося от чьего-то злого колдовства.

И вдруг я вспомнил… На съёмке дореволюционной ярмарки в Малоярославце я стоял в чёрной крылатке Циолковского у паровоза, увешанного чернобурками и соболями. Купеческие столы ломились от осетров, жареных поросят, холодца, бутылок шампанского. (Один из осетров на второй день съёмки безвозвратно исчез. «Упал и разбился. Сактировали», — скупо пояснил директор картины, а трудящиеся Малоярославца дня три наслаждались дореволюционной осетриной в местной столовке.) И внезапно в кадр вошла хрупкая седенькая старушка с авоськой в руке, в которой покачивались два плавленых сырка и бутылка кефира. Старушка тихохонько, бочком пробиралась между гогочущими купцами в цилиндрах и шубах на хорьковом меху, между городовыми с молодецки закрученными усами, пока её не схватила вездесущая рука второго режиссёра…

Кактусоногий человечек бросился к старой индианке, с полицейской заботливостью выводя её из кадра. Индианка никак не могла понять, почему эти люди не дают ей потанцевать с ними. Но поддельное Прошлое не любит, когда в него входит настоящее Настоящее.

— Опять новый дубль! — страдальчески простонал режиссёр.

— Когда всё это кончится?! — мрачно процедил Колумб, проверяя подушечками пальцев, не отклеилась ли от жары благородная седина. — Кто-нибудь, принесите мне джина с тоником…

Вот как ты повернулась,                                         история!Съёмка.              Санто-Доминго.                                          Яхт-клуб.И посасывает                           джин с тоникомХристофор Кинофильмыч Колумб.Между так надоевшими дублямион сидит               и скучает по Дублину.Говорит он Охеде Алонсо:— Чарльз,                 а мы чересчур не нальёмся?В карты режется касик из Токио —пять минуточек подворовал,и подделанная историявертит задом                        под барабан.Как ты хочешь,                         трусливая выгода,в воду прячущая концы,чтоб история —                        она выгляделаидеальненько,                        без кровцы.А историю неидеальную,словно старую индианку,чья-то вышвырнула рука,чтоб не портила боевика.А Колумб настоящий —                                        на хижины,им сжигаемые дотла,так смотрел деловито и хищно,будто золотом станет зола.Может быть,у Колумба украденався идея напалма хитро?Не войну ли накликал он ядерную,забивая в мортиру ядро?Псов охотничьих вёз он в трюмахна индейцев,                      а не на зверей.Увязая ботфортами в трупах,кольца рвать он велел из ноздрей.И от пороха жирная сажа,сев на белые перья плюмажа,чёрным сделала имя «Колумб»,словно был он жестокий колдун.И Колумб,                  умирая,                               корчилсяот подагры,                     ненужный властям,будто всех убиенных косточкиотомстили его костям…

В Санто-Доминго была такая удушающая жара, что казалось, статуя Колумба не выдержит и вот-вот сдёрнет свой бронзовый камзол, но от могильной плиты в соборе, где, если верить надписи, покоились кости адмирала, исходил сырой кладбищенский холодок. Эта плита походила на дактилоскопический всемирный справочник, ибо каждый турист считал своим долгом прикоснуться к ней пальцем. Местные валютчики, выступая, как призраки, из-за облупившихся колонн, тактичным шёпотом предлагали иностранцам обмен по более гостеприимному курсу чёрного рынка. В этом соборе Колумб жил как бы в четырёх измерениях, ибо в четырёх углах собора несколько гидов одновременно рассказывали разные истории из жизни Колумба под шелестящий аккомпанемент долларов, франков, западногерманских марок. В одном углу Колумб ещё только объяснял свою идею исповеднику королевы Изабеллы, притворившемуся глухим; во втором он уже отправлял королеве золото и рабов из Новой Индии с таким гуманным примечанием: «И пусть даже рабы умирают в пути — всё же не всем им грозит такая участь»; в третьем его самого отправляли назад, закованного собственным поваром в кандалы, на которых ещё запеклась кровь индейцев; а в четвёртом он, уже полусумасшедший, спотыкающимся на пергаменте пером писал гимн тому металлу, который его уничтожил: «Золото создаёт сокровища, и тот, кто владеет им, может совершать всё, что пожелает, и способен даже вводить человеческие души в рай». Но чьи души он ввёл в рай, если не смог туда ввести даже свою?

Вот что меня поразило: ни один из гидов не называл адмирала по имени — лишь альмиранте.

— Почему? — спросил я моего друга доминиканца.

— Фуку! — ответил он, пожимая плечами.

И вдруг неожиданный порыв ветра с моря, казалось, прокисшего от жары, ворвался в собор, и над склепом Колумба закружились вырвавшиеся из чьих-то рук деньги, повторяя разноязыким шелестом:

— Фуку! Фуку! Фуку!Мы — те островитяне,которые с ветвямив каноэ подплывали к парусами наблюдали с лодок,как у богов голодныхсок манговый струился по усам.Нам дали боги белыесвиную кожу Библии,но в голод эта кожа не спасёт,и страшен бог, которыйумеет острой шпоройраспарывать беременным живот.Вбив крючья под лопатки,нам жгли железом пятки,швыряли нас на дно змеиных ям,и, вздёрнув нас на рею,дарили гонореюнесчастным нашим жёнам, сыновьям.Мы — те островитяне,кому колесованьепринёс Колумб совместно с колесом.Нас оглушали ромом,нас убивали громом,швыряли в муравейники лицом.Крестом нас покорялии звали дикарями,свободу нализаться нам суля.В ком большее коварство?Дичайшее дикарство —цивилизация.Колумб, ты не затем лиявился в наши земли,в которых и себе могилу рыл?Ты по какому правуел нашу гуайявуи по какому праву нас открыл?Европа не дремала —рабов ей было мало,и Африка рыдала, как вдова,когда, плетьми сечённое,набило мясо чёрноепоруганные наши острова.Разбив свои колодки,рабы бросались в лодки,но их ждала верёвка на суку.Среди людского ловаи родилось то слово,то слово африканское: «фуку».Фуку — не так наивно.Фуку — табу на имя,которое несчастья принесло.Проронишь имя это —беда придёт, как эхо:у имени такое ремесло.Как ржавчина расплаты,«фуку» съедает латы,и первое наложено «фуку»здесь было наконец-тона кости генуэзца,истлевшего со шпагой на боку.Любой доминиканец,священник, оборванец,сапожник, прибивающий каблук,пьянчужка из таверны,не скажет суевернони «Кристобаль Колон» и ни «Колумб».Детей приходом волкане устрашит креолкаи шепчет, чтобы бог не покарал:«Вы плакать перестаньте —придёт к вам альмиранте!»(Что по-испански значит — адмирал.)

В музеях гиды липкиес их масленой улыбкоюи те «Колумб» не скажут ни за что,а лишь: «Поближе встаньте.Здесь кости альмиранте».Но имени не выдавит никто.Убийцы или хлюстыубийцам ставят бюсты,и это ясно даже дураку.Но смысл народной хитрости —из памяти их вытрястии наложить на всех убийц — фуку.Прославленные кости,стучаться в двери бросьтек заснувшему со вздохом бедняку,а если, горделивы,вы проскрипите «чьи вы?»То вам в ответ: «Фуку!Фуку!Фуку!»

Мы те островитяне,кто больше христиане,чем все убийцы с именем Христа.Из ген обид не выскрести.Фуку — костям антихриста.пришедшего с подделкою креста!

Над севильским кафедральным собором, где — по испанской версии — покоились кости адмирала, реял привязанный к шпилю огромный воздушный шар, на котором было написано: «Вива генералиссимо Франко — Колумб демократии!»