Нил Шустерман - Бездна Челленджера

Нил Шустерман

Бездна Челленджера

*

Иллюстрации Брендана Шустермана

Перевод Catherine de Froid

Редактура: Анна Булычёва, sonate10

Посвящается доктору Роберту Вудсу

1. Фи-фай-фо-фам[1]

Ты знаешь две вещи. Первое — ты там был. И второе — тебя там быть не могло.

Чтобы удержать в голове эти два несовместимых факта, надо неплохо уметь жонглировать. Конечно, чтобы это выглядело красиво, жонглеру нужно три мячика. Третий — время, которое прыгает выше, чем всем нам хотелось бы.

Сейчас пять утра. На стене твоей спальни висят часы на батарейках, тикающие так громко, что тебе иногда приходится душить их подушкой. И все же где-то в Китае сейчас не пять утра, а пять вечера — в мировых масштабах несовместимые факты отлично ладят меж собой. Но ты уже запомнил, что направлять свои мысли в Китай не всегда разумно.

За стенкой спит твоя сестра, дальше — комната родителей. Папа храпит. Когда маме это надоест, она будет пихать его, пока он не перевернется набок. Тогда храп умолкнет, может быть, до самого рассвета. Все это нормально и привычно — какое же облегчение!

На другой стороне улицы на участке соседа включились поливалки, и их шипение заглушает тиканье часов. Водяную пыль можно учуять в окно — немножко хлорки и уйма фтора. Какая прелесть, у соседского газона будут здоровые зубы!

Это шипят поливалки, а не змеи.

И дельфины, нарисованные на стене у сестры, ничего не замышляют.

А пугало не наблюдает за тобой.

И все равно иногда ты не можешь спать по ночам, потому что сосредоточенно жонглируешь. А вдруг один из шариков упадет? Что тогда? Ты боишься себе представить. Потому что этого только и ждет Капитан. Он умеет терпеть. И он ждет. Вечно.

Даже когда еще не было корабля, Капитан уже был.

Странствие началось с него, и ты подозреваешь, что с ним и закончится. А все, что между, — не более чем мука между мельничных жерновов. Или это не мельницы, а великаны, мелющие кости на муку?

Крадись на цыпочках, не то потревожишь их покой.

2. Лететь целую вечность

— Нельзя сказать, какой она глубины, — произносит капитан. Его левый ус подергивается, как крысиный хвост. — Если упасть в эту бездонную пропасть, пройдет много дней, прежде чем вы достигнете дна.

— Но глубину впадины уже измерили, — осмеливаюсь вставить я. — Туда уже спускались. Так вышло, что я знаю ее точную глубину — шесть и восемь десятых мили.

— Знаешь? — передразнивает он. — Да что может знать дрожащий щенок-недокормыш вроде тебя? Ты не видишь ничего дальше кончика своего мокрого носа! — Он хохочет над тем, как описал меня. Проведя всю жизнь в море, капитан весь покрылся морщинами, хотя большая их часть скрыта под темной спутанной бородой. От смеха морщинки натягиваются, так что на шее проступают мышцы и сухожилия. — Верно: мореходы, заплывавшие в воды впадины, хвалились, будто видели дно, но они лгут. И их ложь расстилают ковром, и выбивают из нее пыль — и поделом.

Я уже перестал пытаться понять речи капитана, но они все равно действуют мне на нервы. Может, я что-то упускаю. Что-то очень важное и настолько обманчиво простое, что до меня дойдет не раньше, чем станет слишком поздно.

— Этот путь длится целую вечность, — продолжает капитан. — И не позволяйте никому разуверить вас.

3. Мы тебе поможем

Мне снится такой сон. Я лежу на столе в слишком ярко освещенной кухне, где все блистает белизной. Не то чтобы кухня новая — скорее, притворяется таковой. Пластик и немножко хрома — но в основном пластик.

Я не могу пошевелиться. Или не хочу. Или боюсь. Каждый раз, когда я вижу этот сон, все немножко по-другому. Вокруг меня люди, только это не люди, а замаскированные чудовища. Они залезли мне в голову, выдернули оттуда несколько образов и надели маски людей, которых я люблю. Но я знаю, что это просто обман.

Они смеются и обсуждают что-то непонятное, а я застыл среди этих масок, в самом центре внимания. Они любуются мной, но так, как обычно любуются тем, что скоро исчезнет.

— По-моему, ты рано его вынул, — говорит чудовище с лицом мамы. — Он еще не готов.

— Проверить можно только одним способом, — отвечает другое, притворяющееся моим отцом. Я чувствую, как вокруг меня все смеются. Смех исходит не из их ртов, потому что рты масок неподвижны. Смех — в их мыслях, летящих в меня из прорезей для глаз, словно отравленные дротики.

— Мы тебе поможем, — произносит одно из чудищ. Их животы урчат громче извержения вулкана. Монстры тянутся ко мне и когтями разрывают обед на кусочки.

4. Они до тебя доберутся

Я не помню, когда началось наше плавание. Кажется, я находился здесь вечно, хотя такого быть не могло, потому что до этого что-то было — на прошлой неделе, месяц назад или даже в том году. Впрочем, я практически уверен, что мне все еще пятнадцать. Даже если я плавал на этой древней деревянной посудине много лет, мне все равно пятнадцать. Время здесь устроено иначе. Оно движется не вперед, а вбок, как краб.

Я не знаком с большинством членов экипажа. Или же я их просто не запоминаю, для меня все они на одно лицо. Здесь есть старики, они, кажется, родились в море. Они корабельные офицеры, если можно так выразиться. Это просоленные пираты вроде капитана, с черными вставными зубами. Они, как и капитан, — хэллоуинские пираты с замазанными черной краской зубами, стучащиеся в ворота ада с криками «Сласти или напасти!». Я бы посмеялся над ними, если бы не боялся в глубине души, что они выковыряют мне глаза своими пластмассовыми крючьями.

Есть тут и мне подобные — совсем еще дети, за свои грехи выгнанные из теплых жилищ (или из холодных домов, или вообще с улицы) по тайному сговору родителей, чье недремлющее око видит все не хуже Большого Брата.

Мои товарищи, мальчики и девочки, занимаются своими делами и обращаются ко мне разве что с фразами вроде: «Посторонись!» или: «Руки прочь от моих вещей!». Как будто хоть у одного из нас есть что-то, что стоило бы красть. Иногда я пытаюсь в чем-нибудь им помочь, но они отворачиваются или отталкивают меня, оскорбленные уже тем, что я предложил помощь.

Мне все время мерещится, что на корабле плывет и моя младшая сестра, хотя я знаю, что ее тут нет. Раве я не должен сейчас помочь ей с математикой? В мыслях я вижу, что она ждет меня целую вечность, но я не знаю, где она. Я понимаю, что сегодня до нее не дойду. Как я могу так с ней поступать?

За всеми, кто плывет с нами, пристально наблюдает капитан, чье лицо отчасти знакомо, отчасти нет. Кажется, он знает обо мне все, хотя я о нем — ничего.

— Мое дело — запустить пальцы в самое сердце ваших дел, — сказал он однажды.

У капитана повязка на глазу и попугай. У попугая — тоже повязка на глазу и жетон сотрудника спецслужбы на шее.

— Я не должен тут находиться! — взываю я к капитану, гадая, не говорил ли этого раньше. — У меня контрольные на носу, рефераты не сданы и грязная одежда на полу валяется. А еще меня ждут друзья, много друзей.

Челюсть капитана не двигается — он не отвечает, но попугай произносит:

— Здесь у тебя тоже будет много-много друзей.

Какой-то парень шепчет мне на ухо:

— Ничего не рассказывай попугаю! А то они до тебя доберутся.

5. Я — компас

То, что я чувствую, нельзя выразить словами — или эти слова будут принадлежать языку, которого никто не поймет. Мое подсознание разговаривает на своем собственном наречье. Радость оборачивается злобой, та перетекает в страх, становящийся ироничным удивлением. Ощущение, как будто ты выпрыгиваешь из самолета, широко раскинув руки, без тени сомнения в том, что умеешь летать, потом понимаешь, что все-таки не умеешь, и летишь не только без парашюта, но еще и совершенно голым, а внизу собралась огромная толпа с биноклями, и все смеются, пока ты пулей летишь навстречу своей постыдной судьбе.

Штурман советует мне не волноваться. Он указывает на блокнот из пергаментной бумаги, где я часто рисую, чтобы убить время:

— Выплесни свои чувства в узор и краски, — говорит он. — Узор-позор-пугач-богач, настоящее твое богатство в твои рисунках — они хватают меня, кричат мне, заставляют меня смотреть. Мои карты указывают путь, но твое видение дает направление. Ты компас, Кейден Босх. Ты компас!

— Если я компас, то толку от меня мало, — замечаю я. — Я даже не знаю, где север.

— Еще как знаешь! — отвечает штурман. — Только в этих водах север постоянно гоняется за собственным хвостом.

Мне вспоминается один мой приятель, считавший, что север там, куда он встанет лицом. Пожалуй, в этом что-то было.

Штурман делит со мной каюту с тех пор, как мой прежний сосед, которого я уже с трудом помню, исчез в неизвестном направлении. Здесь мало места даже для одного, однако нас двое.