Станислав Сенькин - Украденные мощи. Афонскиерассказы

Посвящается архимандриту † Ипполиту

Предисловие автора

Все представленные ниже рассказы объединены одной темой. Этой темой является Святая гора Афон. Когда православный человек вспоминает Святую гору, его сердце переполняется благоговейными эмоциями. Каждый хоть один раз мечтает совершить паломничество на Святую гору и увезти оттуда вместе с привычными сувенирами часть неповторимой афонской духовности.

Могу вас уверить, для русского человека Афон еще важнее, чем даже для грека. Если для греческого народа он часть их истории и культуры, то для русского, может быть, еще и по причине его отдаленности от нашей родины, Афон символизирует некое «второе небо», священное пространство, где обитают святые. Этот идеал дает православным людям уверенность, что земля еще держится, раз Афон еще не ушел под воду. И в этом не только духовное, но и социальное значение Святой горы.

Мне бы не хотелось разочаровывать читателя своим восприятием Афона, я не буду говорить о созерцательности святых и о многих духовных вещах. В общем-то, сам я не духовный человек Кому-то мои рассказы могут показаться приземленными, но для меня принципиально важна та идея, что Афон — это место обитания не только святых, но и многих других людей, чьи, может быть, грубые, недостатки не позволяют увидеть великое богатство их духа.

Если мы описываем лишь святых Афона, мы делаем его портрет неполным. Каждый монах, даже пусть и нерадивый, каждый паломник, вступающий на святую землю, становится частью этой святой земли. Она занимает уголок в его сердце, а его имя навсегда записывается где-то на невидимых хартиях святогорской истории.

Для меня Афон является некоей законченной полнотой, и все его несовершенства загадочным образом влекут все целое к гармонии. Поэтому я не хотел ретушировать Святую гору, как старую красавицу, нанося грим на участки поврежденной кожи. Это было бы неправильно — выставлять Святую гору перед вами, как пожилую леди перед судьями, которые скрупулезно разглядывали бы, сохранилась ли в ней часть той духовной красоты, что вдохновляла на подвиги многих монахов других поколений.

С другой стороны, мне не хотелось бы, в угоду времени, обнажать все неприглядные детали, которые, если их умело подать, могут высыпать отвращение.

Основной моей целью было донести ту правдивую динамику афонской жизни, которая со временем превращается в историю, а история уже налагает свой отпечаток на отвердевшее прошлое.

Сам Афон ни в коем случае не стыдится своей истории, потому что он ни в чем не нуждается — ни в одобрении людском, ни в порицании. Как настоящий монах, он не зависит от мнений всего мира. Вот только мы сами нуждаемся в нем. Нуждаемся в его молитве, в том, чтобы он вообще был на нашей грешной земле.

Мой Афон — это сообщество святых, праведников, нерадивых монахов, паломников, рабочих, праздношатающихся верхоглядов и ищущих истину, добровольных нищих и даже воров и преступников. Все они составляют некое сообщество, в котором Дух Святой управляет все к общему благу.

Молюсь Матери Божьей и прошу Ее, чтобы все написанное послужило на благо как читателям, так и автору.

Тяжелый характер

— Если бы люди на большой земле знали, как труден и скорбен путь афонского монаха, никто бы тогда не шел подвизаться, но если бы все, хотя бы на минуту, ощутили блаженство, ожидающее воинов Христовых после смерти, наверное, не осталось бы на земле людей, которые не захотели бы стать монахами, — Григорий всегда повторял про себя это изречение одного великого старца, когда наступала пора искушений. А искушения приходили довольно-таки часто. Он принял монашество сравнительно недавно — два года назад, был еще молод и обладал достаточно жестким и весьма неприятным для окружающих характером. Григорий родился в Афинах и был единственным ребенком своих богатых родителей, которые в свое время избаловали его донельзя. Сейчас это все выходило ему боком.

Отцы чувствовали железное сердце Григория и старались смягчить его всевозможными колкостями, причиняя молодому монаху при этом огромные душевные мучения. Почти с завистью глядел он на тех послушников, которые были кроткими в общении и смирялись под игом послушания. Для Григория же любое слово, сказанное повелительным тоном, превращалось в бич, которым его загоняли, как какого-то паршивого мула в стойло.

— Отец! Живо пойди и отнеси эту муку на склад! — пожилой монах Гервасий был в монастыре келарем уже пятнадцать лет, и Григорий, по постановлению собора старцев, находился этот год у него в послушании. Раз в две недели они вместе ездили в Салоники за продуктами, при этом часто ссорясь, как и сейчас.

— Отец Гервасий, можно говорить со мной немного повежливей, я уже знаю, что эту муку нужно на склад. Необязательно говорить со мною в таком тоне.

Когда Григорий начинал выстраивать свою психологическую оборону, старый монах обычно замолкал — такова была его стратегия. Но уже через пять минут, когда конфликт казался исчерпанным, Гервасий снова принимал привычный стиль общения, и Григорию оставалось только смиряться.

— Ты что, не видишь, как ты просыпал крупу?! Возьми веник и аккуратно замети ее — бережливость одна из главных добродетелей монаха, — старый монах указал на горстку гречки, лежащей на дне салона микроавтобуса, новенького «мерседеса», на котором они справляли свое послушание. — Вон там, рядом с ящиком помидоров, — он театрально покачал головой. — Эх ты! Сколько тебя можно учить?

— Да где там что просыпалось, отец?! Это всего лишь шелуха из мешка — буду мыть машину, тогда и вымету отсюда всю грязь.

— Я тебе сказал, выполняй послушание — выметай ее сейчас же и не вздумай выбрасывать эту гречку в мусорный бак, а засыпь ее обратно в мешок. Когда ты научишься жить по-монашески?! Монах должен быть бережливым.

— Да хватит меня уже смирять, отец! — Григорию казалось крайне унизительным выполнять, как ему казалось, нелепые приказания старого монаха. — Тебе ведь не столько важна эта гречка, сколько ты хочешь поддеть меня. Но если, как вы говорите, я такой гордый, зачем вы, зная все это, продолжаете мучить меня своими нападками!

— Ой-ой, сколько пререканий на одно маленькое замечание. Иди отдыхай, Григорий! Я сам все сделаю. Иди с Богом, — Гервасий попытался улыбнуться и пошел на кухню за веником.

«Опять я оказываюсь в дураках, а Гервасий чуть ли не святой! Если бы он ничего не говорил мне, было бы все нормально. А сейчас у меня нет душевного мира, теперь весь день стану об этой стычке думать и переживать. Уж лучше уйду в пустыню, буду жить один», — Григорий пошел в свою келью и, присев на кровать, достал свои четки и начал усердно молиться. Но молитва почему-то не шла. — «А как же другие все переносят?» — Григорий даже не представлял себе, как эти святые мужи из патериков выносили сильнейшие оскорбления и унижения с улыбкой на лице, да еще и молились со слезами за своих обидчиков. Возможно ли это? Объемистые книги патериков и житий святых значили для него одну из двух вещей: либо он сам настолько слаб, что не может повторить и сотой доли того, что переживали эти великие отцы, либо их жизнеописатели несколько преувеличивали.

Молодой неопытный монах решил обратиться по этому вопросу к духовнику обители — почтенному старцу Евфимию, поделиться своими сомнениями и получить взамен вразумление и добрый совет.

После окончания вечерни он договорился с ним о беседе и, выстраивая в уме предстоящий диалог, пошел на трапезу…

— Что ты хотел спросить у меня? — отец Евфимий был очень добрым, благообразным и рассудительным монахом. Его любили все, и слово его редко кто осмеливался нарушить. Сейчас они, после повечерия, стояли на левом клиросе в соседних стасидиях и беседовали.

— Я не могу понять, почему Господь призвал меня в монахи? Как ни стараюсь я смирить себя, ничего у меня не выходит. Даже на маленькие замечания я реагирую нетерпеливо, а иногда даже и злобно. С таким характером, как у меня, можно жить только в пустыне, подобно дикому зверю. Пусть я никого не трогаю, и меня пусть никто не трогает. А иначе, отче, я больше не могу — сердце мое изнемогает от постоянных обид. Я понимаю, что это неправильно, но ничего не могу с этим поделать.

Отец Евфимий подумал немного и размеренно, как бы вкрадчиво, начал свое вразумление:

— Ты понимаешь, какое дело, Григорий, смирение и кротость — добродетели разного порядка. Кротким может быть не каждый. И даже, я тебе скажу, далеко не каждый. А вот смириться под силу всякому человеку.

— Да, но ведь смирение — это именно кроткое перенесение обид без какой-нибудь потери душевного мира. А я и обид не переношу, и душевный мир теряю. Какое же тут смирение!