Анатолий Елинский - Рассказы

Анатолий Елинский

Барак

Я действительно родился 11 сентября забытого года в красноярском роддоме № 3. Роддом был старый и деревянный, его давно снесли. Архивы при отступлении сожгли коммунисты. Принимавшая меня акушерка умерла, а главврач эмигрировала в Израиль. Для поздравления моих родителей осенью того же года Красноярск тайно посетили Никита Сергеевич Хрущёв и Юрий Гагарин. Но и они ушли в сумрак и лежат один на Новодевичьем, другой считается что в Кремлёвской стене. Факт и дату моего рождения может подтвердить мама. Но мама иногда подтверждает, а иногда нет. И если она говорит мне: «… твою мать!», то не совсем понятно, что она имеет в виду.

Жили мы тогда в бараке на Спартаковцев (все ударяли на о). Деревянные Николаевка — Алексеевка, семьи рабочих паровозоремонтного и телевизорного, резервация среди наступающих хрущевок. Для культурного досуга — кинотеатр «Ударник».

Теперь понастроены элитные дома с пятёрками по ландшафтному дизайну, киношки стали кинокомплексами. На месте заводов супермаркеты. В городе модная брусчатка, фонтаны булькают и пальмы колосятся — и это не шутка!

А барак — стоит. Стоит, зараза.

С новым кинокомплексом недавно такая тема. Привёз маме билет на дневной сеанс. Звоню вечером.

— Ой, так понравилось, так понравилось! — воркует мать умильно. — Такая (вздыхает) красота! Такая… красота!

— А как фильм?

— Фильм? А я не пошла. Билет сдала и купила мороженое…

Представляю её у барной стойки, с блаженной улыбкой ковыряющую сладкие снежки, и я, как пишут в креативе, «паццтулам». Почтенная старушка.

— Сам ты как старушка, — огрызается ма. — Поседел уже… от многожёнства…

…Барак двухэтажный, лоскут двора. Запах помойки, дощатый уличный туалет — известь по занозам; белье на веревке, весёлые веснушки мочи на снегу.

По радио звонкая пионерская песня:

Мы шли под грохот канонады,мы смерти смотрели в лицо!Вперед продвигались отрядыСпартаковцев, смелых бойцов.

Средь нас был юный барабанщик,в атаку он шел впереди,с веселым другом — барабаном,с огнем пионерским в груди!

Пролетарий папа умел три вещи: работать до излома, вдохновенно пить и гонять нас по подъезду в свободную минутку. А бегали часто. Не переносившая спиртного мать страдала нехорошей привычкой: прятала от отца недопитое. Проснувшись, папа принимался за поиски, и если в игре ему не везло, то прятались мы.

…Лето, пыльный лучик проникает в щель стайки, на тряпках неопрятная пьяная девка, просит еды и закурить.

…На дворе трава, на траве братва. Вся братва — в дрова. Получка «в заводе».

…Девочка в смешных сандаликах читает пятилетнему Толе про цветик-семицветик.

…Добрый сосед с первого этажа распахнул окно и угощает пацанов мокрым хлебом с прилипшим сахаром.

…Пустырь за бараками, лопухи и куриная слепота, изумрудные бутылочные осколки, фамильная драгоценность — выпавшая из маминой брошки граненая стекляшка.

По Новосибирской семенит из роддома соседка баба Валя Потылицына.

— Ну что, родила Маша? Стяпан?

— Не Степан, а две Степаниды. Ой горе мне горе, богатым жеребятки, а бедным ребятки…

Дочь бабы Вали сошлась с веселым боксером Васей, прочно сидевшим на стакане. У остроносой Марьи и буйного Василия уже было по девочке от первых браков.

…Утро, малиновое железо печки, зеленый горшок под стулом. Ваза с конфетами «Белочка». Куксятся Лена и Галя, двойняшки. Им по два года, мне — четыре. «Белячку! Белячку!» — хнычет Галя. Лена, получив по заднице, молчит. Их деловито одевают.

…Замотанного в пуховую шаль мальчика везут на санках в детский сад. Поскрипывают полозья, я смотрю в заиндевевшую щелку, клонит в сон.

…Нас с папой фотографируют у завалинки барака. В кармане пальтишки слипшийся ком карамели в газетном кульке, карман узкий, я пытаюсь достать сахарный шарик, опускаю голову — и остаюсь на бледном снимке — короткие брючки, шапочка-шлемик, отец от солнца щурится — апрель.

…1967-й, пятидесятилетие Софьи Власьевны. Новые юбилейные монеты — 10, 15, 20 копеек. Еще полтинник и рубль, но у меня их нет. Двугривенник с «Авророй» кладу в патрон настольной лампы, вкручиваю стекло и включаю. Бьёт в нос горько-кислым, на блестящем диске остаётся табачное пятнышко.

Эмпирик.

Мне было девять, когда переехали в хрущ.

И крутануло по спирали — двойняшки выросли, у Гали дочь Валентина, у Лены сын — Валентин.

Исчез боксер Василий, однажды не вернувшись из тюрьмы. Тетя Маша умерла, и баба Валя умерла, дожив до 94 лет.

Умер отец.

А бараки, ставшие ниже, так и стоят между Ладушкой и ЖД техникумом (сейчас, подозреваю, колледж).

И ни к кому не стукнуть в дверь и не улыбнуться.

Секундочку. Звонят.

— Аллё. Чем занимаешься.

— Да так, собственно… А что.

— Всё пишешь поди. Академик. Менделеев.

— Ма, что за наезды.

— Ведёшь себя, как Солженицын… А потому!! Его жена рассказывала — по радио слушала — никогда посуду за собой не убирает…

Впервые сравнили с классиком. И кто. Мама. Самый близкий, самый, как говорится, родной человек.

Как-то осенью: мимо ехал — не проехал.

Встретила отчизна недружелюбно — кинулся под колёса и залаял каштановый дворовый пес.

Стоят бараки в окружении рядов одинаковых гаражей. Насыпные завалинки. Стены из почерневшего щелястого бруса, на одном крупно мелом: «лох». Ушедшие в землю стайки. Железобетонная коробка туалета, какие ставят в панельках, сменила дощатый скворечник. Стершиеся ступени подъезда аккуратно закрашены. И воздух в нём другой.

Наличники. Наше окно.

А в этом, соседнем бараке, мужик придумал и повесился — помню как бегали смотреть.

Здесь пошел в школу, сюда из роддома принесли брата Сережу.

Курю у машины.

На этой завалинке сидела тогда девочка в сандаликах и читала с выражением: «Лети, лети, лепесток! Через запад — на восток, через север, через юг, возвращайся — сделав круг!»

Солнце горело начищенным блюдечком, полынь одуряющее пахла.

И небо было синее-синее…

Мой брат Серёжа

Мой брат Серёжа гостил у тёщи и на обратном пути с Ленинградской посетил нас.

Вошёл — и стало тесно в крохотной прихожей.

Большой, шумный, добродушный, в легком возбуждении от продолжения банкета, с тёмной бутылкой «Саперави». За ним молчаливая невестка Лена.

Пузо у брата появилось. Низ красного пуловера солидно оттопырен.

Он бьёт себя по гулкой груди, басит, напрягая шею:

— Я — пищевик! Мы, пищевики…

— Нормаллёк…

— Ха-ха…

— Я вам компексирую…

— Не так я вас любил, как вы кричали…

Всё это время брат пищевика мелко суетится у дорогих гостей: помогает снять верхнюю одежду, несёт синюю «аляску» Серёжи и дублёнку Лены в бывшую детскую.

Одёжек на нём, как капустных листьев на кочерыжке, ибо, (ибо! какая прелесть!) «ибо сибиряк это не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается!»

Брат красен — тёща принимала хорошо.

Он смеётся, говорит низким голосом, часто употребляя «нормалёк» и «ништяк». Эдакий пьяный Троекуров.

В его языковую стихию, поток речевых излишеств невозможно вставить реплику, лишь изредка мне удаётся пристроить модальное слово или междометие: … да-да… угу… да уж…

Я робко пытаюсь поделиться наболевшим.

Брат не слушает, перебивает, он самодостаточен; приблизясь к родному лицу, он вторгается на мою территорию. И я замолкаю.

Говорит мама, доверчиво прильнув к младшему сыну и искательно глядя в глаза: «Болею… давление… магнитный день…»

Серёжа строго смотрит на мать:

— Магнитный день — выпить тянет, как магнитом…

Мама, не расслышав:

— Тоже давление? Таблеточку дать?

На лице Сергея брезгливый ужас:

— Клофелин? Амфитамин? Мне?! И Толик пьёт?! Да, уходит поколение… Раньше, кроме водки, лекарств не было… Ну а ты-то что стоишь, Хрен Верёвкин? Штопор неси!

Утробным голосом брата хорошо читать Маяковского на площадях. В его артистизме усматривается хорошая школа.

В юности он посещал театральную студию в Доме офицеров, где лицедействовал с Алексеем Максименко, будущим актером театра драмы.

Самая заметная роль Сережи была в спектакле «А зори здесь тихие…» по повести Бориса Васильева.

Во время встречи старшины Васкова и девушек-зенитчиц с немецкой разведгруппой он крадучись проходил по сцене, сжимая в руках фанерный автомат, и исчезал за кулисами.

Вот как это выглядело в первоисточнике: «…шестнадцать немцев, озираясь, шли берегом к Синюхиной гряде».