Владимир Соколовский - Превращение Локоткова

Владимир Соколовский

ПРЕВРАЩЕНИЕ ЛОКОТКОВА

Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

На тридцать седьмом году жизни кандидата исторических наук Валерия Львовича Локоткова настигла беда: он совершил преступление и был осужден.

Освободившись через три года из заключения, он поехал в тот же город, где раньше учился, работал, жил, и откуда увезен был однажды в далекие северные края. А еще садясь в вагон, он думал: «А не зря ли я туда еду?» Жена не ждала его: вскоре после ареста она оформила развод, вышла замуж за ассистента со своей кафедры, родила ребенка… Теперь они вчетвером: она с мужем, ее дочь от Локоткова Юлька, и ребенок от другого брака — жили в двухкомнатной квартире, выхлопотанной Валерием Львовичем. Он не собирался поднимать шума из-за этого, понимая, что права свои на жилдощадь утратил давно и напрочь. Гнало скорее любопытство, тоска по дочери; но не только: была и надежда. Не очень серьезная надежда. Не уголовника, с отчаянной решимостью «завязать», — по сути, Локоткову не с чем было и «завязывать», — а надежда грамотного, умного, уставшего от перенесенного человека, хорошо сознающего ситуацию, и все-таки думающего: а вдруг?..

Дорога не обошлась без неприятности. И освободились, и ехали втроем: Локотков, карманный воришка Чмошник и Назип: угрюмый башкир, так же, как и Валерий Львович, отбывавший наказание за хулиганство, — только у Назипа это была вторая судимость.

В колонии Локоткова уважали, он был ее знаменитостью. К нему водили вновь прибывших, чтобы показать, каких грамотных людей посылает иной раз злая судьба делить с ними кров и пищу. В общем-то, относиться плохо к Валерию Львовичу не имелось причин: он держался с достоинством, был честен и справедлив, не лебезил и не подличал. Его берегли, опекали, не давали делать тяжелую работу. Даже крутились около добровольные «шестерки», услуживавшие ему. И Чмошник числился одной из них.

А в вагоне, когда они уснули, выпив на радостях, он украл у Локоткова деньги, заработанные тем в заключении, вытащил их из кармана. Денег было триста двадцать рублей — по сути, не такая уж большая сумма, чтобы убиваться из-за нее с горя — но когда Валерий Львович утром обнаружил пропажу, у него обвисли руки и морозом сдернуло сердце: исчезло единственное оправдание дням, проведенным за колючей проволокой… И его-то взял проклятый чмошник! В том, что это сделал именно он, Валерий Львович не сомневался: кроме их троих, в купе никого не было; Назип же к ворам был строг и презирал их. Локотков сидел, сжав лицо ладонями, а Чмошник сопел, отвернувшись к стене, и делал вид, что спит. Просто взять и потребовать у него деньги Локотков не мог: мешали то ли гордость, то ли застенчивость, то ли обычная брезгливость — а скорей, все это вместе. Он знал, как проходят такие сцены: с битьем груди, рваньем одежды, оскорблениями, истериками, унизительным «шмоном»..

Выручил Назип. Проснувшись, он увидел нахохлившегося Локоткова, спросил, в чем дело; подошел к Чмошнику, ни слова не говоря, сильно ударил его коленом, — а когда тот вскочил, притворяясь внезапно разбуженным, сказал:

— Сапоги. Быстро снимай. Зачем в сапогах спишь? Нехорошо. Неги-гиенично.

У Чмошника побелел кончик острого носа, он заматерился пискляво, хотел, извернувшись, выскочить из купе, — но Назип отшвырнул его от двери, махнул кулаком, — Чмошник хлопнулся на пол и пополз к окну, скуля и царапая разбитую скулу.

— Живо, вошь!..

И башкир сам сдернул с ноги его сапог, размотал портянку. Деньги нашлись в втором сапоге; подобрав их, выпавшие, с пола, Назип снова пнул вора:

— Где взял?

— Это… мои… р-расчет… — корчился вор.

— Какой расчет? За что? Вот я работал. Валерий Львович, — он показал на Локоткова, — работал, тоже знаю. А что ты работал — это не знаю. Слышал только как хвастался, когда освобождался, что ни одной смены хозяину не отдал. Ладно, готовься. Сейчас тебя делать буду.

— Не тронь его, Назип, подонка, — сказал Валерий Львович. — Не надо шума в вагоне.

Назип подумал и спросил:

— Деньги все?

— Все. Тютелька в тютельку.

— Твое счастье! — он повернулся к стонущему Чмошнику. — До города я тебя не трону. А там поговорим. Садись и не гнуси!

В тамбур перед конечной стоянкой вышли вместе. Но в толпе пассажиров Чмошник быстро завертелся, и пока неуклюжий Назип разбирался, в чем суть да дело, да искал его глазами — вор уже вынырнул у самих дверей и приник к ним, бледный и озирающийся.

— Эй, ты! Не беги! — крикнул башкир.

Тот вздрогнул — и в это время зашипели тормоза, поезд стал замедлять ход, проводница отперла дверь. Только откинули подножку — Чмошник спрыгнул на перрон. Локотков с Назипом видели, как стремглав метнулась его лагерная телогрейка (другого теплого у него не было) за станционные здания.

Искать его не стали: гнев Назипа прошел, а Локоткову этого и не надо было. Но — никуда не денешься! — башкира следовало отблагодарить, ведь если бы не он — ворюга так и учесал бы с локотковскими деньгами.

Они перешли через пути, и Валерий Львович купил в магазине бутылку водки. Попросили стакан у старика в частном доме, выпили под плавленый сырок, угостив и хозяина, поговорили с ним о том, о сем, и покинули двор, оставив старику пустую бутылку.

Назип предложил выпить еще, теперь уже за его счет, однако Локотков отказался, и на вокзале они расстались: башкиру предстояло ехать дальше, а Валерий Львович был уже, что называется, дома. Он вышел на крыльцо вокзала и оглядел площадь.

Стоял ранний октябрь: ясный и немножко морозный. На стоянке было много такси; отходили от остановок автобусы и троллейбусы, невдалеке звенел трамвай. Разный народ шел по своим делам. По тому, как люди спешили, можно было сделать вывод, что дела у них важные и серьезные. Локоткову стало радостно от этой давно не виданной картины, он набрал глубоко в грудь воздуха, но вдруг остановился на полувздохе, и выдох получился протяжным и тоскливым.

И в колонии, и после освобождения он много думал о том дне, когда сойдет, наконец, с поезда и снова окажется в городе, о том, как он проведет этот день, — и по всему выходило, что день этот должен быть замечательно хорошим. Но оказалось, что одно — мечтать о нем там, далеко, посреди тайги, где жизнь на воле вообще представляется как нечто легкое и розовое, и совсем другое — когда этот день настал, и ты стоишь на вокзальных ступеньках, — а голова, отвыкшая от хмеля, тяжела, и тяжелы ворочающиеся в ней мысли.

2

Добравшись до дома, где жил раньше, Локотков немного покружил вокруг него, собираясь с духом — однако, так и не решившись зайти сразу, сел на лавочку во дворе.

Бегали ребятишки, и никто уже не узнавал его, хотя сам он и вспомнил некоторых. Вон вышла с бидоном старушка из квартиры напротив, и стала подслеповато вглядываться в Локоткова. Он быстро отвернулся.

Время шло, а он все сидел и сидел перед подъездами. Чтобы справиться с подкатившей трусостью, он стал загадывать числа и считать до них; досчитав до загаданного, тут же задумывал другое, и снова принимался считать. Начав мерзнуть, осмелел было: «Какого черта, в конце концов! Это моя квартира!» — но заставить себя подняться так и не смог.

Хлопнула подъездная дверь, он оглянулся на стук, и — замер: на крыльце показалась Юлька, дочь. Она вышла на дорожку перед домом и пошла по ней, размахивая продуктовой сумкой. Валерий Львович хотел окликнуть ее, — и раздумал, боясь, что испугает.

Дочери этим летом исполнилось восемь лет. В конце прошлого года Локотков написал слезное письмо прекратившей с ним всякие отношения жене, умоляя ответить: как Юлька?

Она все-таки ответила, хоть и не сразу. Юлька здорова, пошла в первый класс, учится хорошо. И приписка в конце: «Я же просила — не пиши мне. Ну неужели ты еще на что-то надеешься?» Да, надеяться не приходилось. И то, как быстро она развелась с ним, как моментально выскочила замуж за этого Игорька, тоже мучило Валерия Львовича в заключении, заставляя предполагать, что еще во время его совместной благополучной жизни с Ириной между этими двумя все было не так чисто…

Дочка удалялась, глухо топая резиновыми сапожками. Пальтишко на ней было старенькое, выцветшее, короткое. Он подумал, что на деньги, привезенные оттуда, обязательно купит ей другое. И от мысли, что наконец-то он может ей что-то выбрать, купить, подарить, — у Локоткова задрожали губы.

Как он хотел мальчишку! И вместо него родилась Юлька. Пришлось привыкать к мысли, что дочь — это тоже неплохо, отыскивать доказательства, что девчонки и сообразительнее, и талантливее ребят. Юлька, Юлька!.. И так нелепо, так бессмысленно он потерял ее! Чем, для чего сейчас жить?

Ребятишки сгрудились кругом и испуганно смотрели на скамейке дядечку с коротко остриженными волосами. Старший что-то крикнул, и они унеслись в другой конец двора. «Подумали, что пьяный, шарамыга», — вздохнул Локотков, и вытер лицо. Конечно, не стоило пить с утра, да еще в такой важный для жизни день — но разве можно не отблагодарить человека, так помогшего тебе? Ну и выпил! Ну и что, в конце концов?! И вообще — хватит строить из себя раба!