Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы Страница 10

Но кажется, что все ближе, идешь по загазованной улице в поисках денег и вдруг срываешься в бесконечность и откуда-то оттуда, из немыслимых далей думаешь: они устроили общество, они живут по правилам, они страдают, ищут деньги, и когда просят об одолжении, прячут глаза, и это смешно… и т. д. Не так ли? Ведь в настоящем мире нет денег. И дефолт ему не грозит.

(запись 99 года)

Жаль, что Москва не в Арабских Эмиратах, не было бы никаких проблем с лесами, торфяниками. Дороги можно прокладывать в любую сторону.

Хотя и там, наверное, нашелся бы какой-нибудь анахорет, дервиш, выступил бы за сохранение горы, где живут дикие пчелы, редкие змеи и гнездятся орлы. Но на Востоке с протестующими дервишами никогда не церемонились, с поэтов снимали кожу. Так что у заказчиков-подрядчиков не болела бы голова.

А тут — лес и толпа протестующих дервишей. Кошмар эмира.

И он, наверное, спит и видит: вокруг Кремля лежат барханы. Да и Кремль уже шатер. Входит везирь с докладом.

Мучаем мы животных, очеловечивая их, таская по лечебницам. Ведь кошка не знает смерти. Это у нас глаза страха велики перед смертью. Вчера я свозил нашу Лиску (черепаховая персидская, 15 лет) в лечебницу, сделали ей третью за последний год операцию. Зачем? Не знаю. «В сумке не надо нести, на руках лучше», — посоветовал доктор. Его студентка смущенно не принимала скромный гонорар на конфеты. Кстати, и вот тоже удивительно: как они здесь работают? Всякая работа находит своего исполнителя. Когда еще студентка зашпиливала на Лиске попону булавками, на соседнем столе уже подвергали экзекуции белого кота, у него непроходимость мочи, вставили катетер, кровавая жижа брызнула, расписала халат второго доктора, кот взвывал. «Чем кормите?» «Ливеркой, но две недели примерно сухим кормом». «А морской рыбой?» «Ну да, наверное». «Его надо кастрировать». И т. д. А кошку надо стерилизовать, чтоб не изводила хозяев и соседей весенним ором, а собаке подрубить уши, хвост.

Придя в себя дома, Лиска забилась под ванну, не достать, а ей надо делать уколы. Но на уговоры она не реагировала. Идите вы к черту…

…Утром вышла, покачиваясь, жива. Стала есть йогурт из ложки. Запела тихо.

Вот опять — старая история.

Все это странно. И напоминает какую-то русскую народную глючную сказку. Вот про медведя, которому отрубили лапу, и он идет мстить. Только тут-то никто ему ничего не рубил, чего он кобенится? Зачем, за что мстить старику и бабе? Эй! Не рубили тебе еще лапу! Ни голову. Что же ты делаешь?

Стальной медведь прокладывает путь через мозг. Эта рубка[1] больше напоминает хирургическую операцию. Трепанация черепа бензопилами и лоботомия с помощью бульдозеров. Медвежья ярость этой операции озадачивает. Дело здесь уже явно не в деньгах. В организме хищника началась необратимая химическая реакция. Он ослеплен и отравлен. Надо во что бы то ни стало поставить на карачки лесной народ. Забодать его до смерти, чтоб не повадно было. Посадить его в инвалидное кресло-каталку. Подарить плевательницу для крови. Научить всегда бояться и лизать хлыст.

В пору первых дисков и исчезающих компакт-кассет я пришел в офис товарища, чтобы записать Баха.

Помещение под офис он снимал на заводе, где до этого прилежно трудился специалистом по ремонту станков с программным управлением. Окна комнаты выходили в цех. Женька продемонстрировал три диска и сказал, что здесь весь Бах, двое суток музыки. И, настроив записывающую аппаратуру, удалился по делам, а я остался — до вечера. На двое суток Баха у меня не было кассет. На одну кассету можно было записать минут шестьдесят музыки. Сорок кассет стоили не дешево. Надо было выбирать. До этого я уже слышал «Бранденбургские концерты», с них и начал.

Запись осуществлялась каким-то сложным образом — через компьютер, CD-проигрыватель и на мой магнитофон. Перед монитором компьютера мне еще не приходилось сидеть. Женька показал, как надо манипулировать «мышкой», щелкать по значкам. Курсор у меня плавал, как будто систему поразила тьма вирусов (что это такое, я хорошо узнал позже). Казалось, руку придавливает груз. Так что компьютер пришлось осваивать под скрипки и флейты Баха. Музыку надо было слушать громко, потому что за стеклом пыхтел и ворчал гигантский цех. «Бранденбургские концерты», сюиты звучали диссонансом. Мир концертов патриархален. Так и видишь средневековые картинки в духе «Нарцисса и Гольдмунда». Да особенно и воображать не приходилось: вместе с музыкой на экране появлялись картины известных живописцев: Ян ван Эйк, Брейгель, Эль Греко. Возникновение картин из ничего, из серой мерцающей пустоты — завораживало. Соединение молчащей живописи и музыки производило сильный эффект. Краски мастеров, похожие на язычки темного пламени, говорили. И грохочущий цех с машинами-монстрами и фигурками людей усиливал это странное чувство нереальности. В конце концов, когда раздались раскаты органа из следующего диска, цех за стеклом неожиданно зазвучал почти в унисон. А картинки на мониторе приобрели какой-то космический смысл. По крайней мере, уже представлялось, что они являются прямо из космического пространства, из того же источника, что и музыка. Дальше — больше. Я слушал и записывал целый день, без еды и питья, и в один из моментов подумал, что именно эти агрегаты за стеклом и производят музыку. Вот хотя бы знаменитая токката и фуга BWV 565 — деятельная, энергичная. Ее можно было вывести прямо в цех, чтобы слились изображение и звук.

Хотя вряд ли самим «исполнителям» в синих и черных спецовках она понравилась бы. Тем более — кантаты и оратории. Или «Страсти по Матфею».

…К вечеру мои жилы звенели, как струны из «Хорошо темперированного клавира», в животе зияла пустота, в ушах звучали басы и сопрано, а космические картинки вспыхивали и перед закрытыми глазами. Еще немного, казалось мне, и начнется самое интересное.

Но вернулся Женька. Весело удивился, что до сих пор я слушаю Баха, а не рок-н-ролл «Нашего радио». Я только начинал свое путешествие в мирах классической музыки. И Бах был одной из первых стоянок, как это называют восточные созерцатели. Кстати, уж, коли речь зашла о Востоке. Позже, наталкиваясь в текстах на «день Брахмы», длящийся миллионы лет, я вспоминал этот день на заводе и мне легко было представить фантастическую прорву пространства и времени. Да и завод где-то там исчез, не выдержав конкуренции и бурь новой эпохи. Но когда я слышу токкату и фугу BWV 565, мне представляется гигантский цех и снующие люди в синих и черных спецовках. И день Баха продолжается.

«Повелитель бури» Кэтрин Бигелоу оставил почти равнодушным; и дело не в скучноватости, она-то и хороша, такая тягучая повседневность войны, изнуряющая, жаркая; но вот герои «не заражают» по Льву нашему Николаевичу Толстому. И только под конец, когда главный герой толкует с черным напарником и тот вдруг говорит, что еще не готов к смерти, — по-настоящему становится интересно. Не готов к смерти? А производил впечатление крутого парня и т. д. Но так и должно быть: дембель на носу. И, конечно, финальная сцена: дембельнувшись и поторчав на гражданке, сапер возвращается, — попадает точно в «яблочко». Возвращается, даже если и все сидит где-нибудь в баре Нью-Йорка.

Забавные варианты предлагает Word, когда пишешь. Вместо «Белкинский лес» — «Белинский». Вместо «бормаш» (рачок-бокоплав, на которого на Байкале ловят рыбу) — «Борман». Или вот один из героев разражался потоком ругательств: «Шайтан! Собачья парша!» и т. д. На все это Word никак не отреагировал. Но когда наткнулся на слово «сперва» — посоветовал не допускать просторечий.

Аттар рассказывает, что шейх Исхак читал проповедь и один его слушатель подумал, что шейх-то не очень сведущ, но ему почему-то внимают. И шейх, угадав его мысли, сказал, что однажды зароптала вода в стеклянном светильнике на масло, которое плавало сверху, питая фитиль, мол, она ценнее, исцеляет от жажды, а находится внизу, — на что ей масло отвечало: меня бросали в землю, срезали, давили прессом и сейчас предали мучениям — гореть.

Человек тот устыдился и упал в ноги шейху.

Мне тоже довелось познакомиться с подобным человеком, это был настоятель сельского храма под Смоленском, в речах своих — темный, бывший шофер, уверовавший после излечения странным образом: ему приснился священник в желтом, велевший идти в церковь, бедняга утром пошел — и так началось его служение. В нем было нечто необъяснимое, то, что приковывало к себе и говорило: это человек необычный. Но мы, трое хмельных ранних посетителей, так и не согнули вый перед ним.